«Армейские небылицы-2. Как я службу служил»

Как я службу начинал

Памяти полковника Трусова Ю. Д. — Бати.

Обучение в училище подходило к своему закономерному завершению.

Прошло четыре года с тех пор, когда я желторотый и наивный парнишка, цепляясь за авторитет старшего брата, решил поступать вместе с ним в военное училище, поступил-таки — опять же благодаря его заступничеству и авторитету — и учился вместе с ним до четвертого курса, прикрывая его и помогая ему косить от нарядов, взамен получая от него помощь в освоении военных наук.

Однако после третьего курса наши пути разошлись. Брат решил пойти в вольные музыканты (предварительно получив на то благословении мамы — она же изначально ему сказала: «Отдашь долг Родине, сынок, и можешь потом сам решать — быть тебе потомственным военным или не быть»). Вот после третьего курса братик и решил. А я остался училище заканчивать — раз начал дело, стало быть, надо его до конца довести — так нас тоже мама учила. Но, честно говоря, к этому времени и я уже понял, что мои детские представления о романтике службы в армии, когда я вместе с отцом выезжал на полигон, наблюдал за службой солдат в гарнизоне, вместе с ними ел кашу, — подувяли. Да и время, когда я все это видел и переживал, было другое: то было в середине 80-х, а сейчас на дворе был 1998 год.

Потому, чем ближе приближался выпуск, тем упорнее я думал о том, что служба эта не для меня, и что сразу же по прибытии к месту назначения, подам рапорт об увольнении. Надо сказать, что таких как я, к моменту окончания училища было немало — кто был курсантом в те годы, понимают — почему.

Так вот.

А за полгода до выпуска преподаватели уже смотрели на нас, как на практически готовых офицеров. Все понимали, что госы, экзамены — это уже формальность: не выпустить тебя уже нельзя — ты хоть какой, но это училище уже закончишь, потому что все данные на выпускающихся офицеров поданы в Генеральный Штаб, про каждого выпускника уже там, наверху, известно, куда он пойдёт служить, куда едет, в какой гарнизон, и, конечно поэтому на госах кому-то сказать «извини, ты не сдал» — такого не бывает. Зная об этом, все наши парни ходили руки-в брюки, плевали во все стороны, понимая, что осталась ерунда — полгода — и для них настанет нормальная, военная жизнь конкретно!

И на этом фоне нас учили, что самое главное, с чего начинается служба молодого лейтенанта, это представиться командиру части. Причём, ритуал — священный, никогда и никем не нарушаемый, и вообще — нарушишь — копец, копец, копец! Первым делом, где бы ни стояла часть, в какое бы захолустье ты ни попал, какая бы там ни была обстановка, ты должен явиться на рапорт в парадной форме: белая рубашка, галстук, золотые погоны — то есть, все на тебе должно блестеть, сиять — это твоя визитная карточка! Второе: ты должен представляться ТОЛЬКО командиру полка! Лично! В его кабинете! Один на один! И ритуал такой там: стучишься, заходишь, чеканишь шаг, должен выучить рапорт (вот прямо сейчас и начинайте учить!) — «товарищ полковник! лейтенант такой-то! выпускник такого-то училища! прибыл для прохождения дальнейшей воинской службы под Вашим командованием! Всё. Доклад закончил. И дальше на все вопросы командира части — коротко и четко. И дальше будет все нормально. Только так и никак иначе! Если так не представишься — всё: крест на своей дальнейшей службе поставишь. Потому с этого надо обязательно начинать: обязательно парадная форма, один на один, в кабинете и ровно такой вот доклад. Всё!

Стали мы учить. Правда, кто стал, кто не стал — а я выучил, проникся, отец, тем более, военный, и я четко представлял, как всё это будет… Теперь об этом смешно вспоминать, зная, как это на самом деле у меня произошло.

Ну и вот. Прошли госы, шампанское там, вино, радости, отпуск, и вот настал срок — собрался я, наконец, следовать в часть.

А послали меня служить на Сахалин. В какую-то часть, которую я даже на карте не смог найти: искал-искал название — нет такого названия!

***

Прилетели мы вдвоём с товарищем на этот Сахалин. Я ехал туда считая, что там ни людей, никого — одни части стоят и аборигены какие-то ходят. Не взял гражданку, даже ботинок не взял — одну форму: чего я там в гражданке ходить буду среди медведей!

Приезжаем — ё-маё! — аэропорт, клубы, пятиэтажки, девятиэтажки -ё-маё! — правда, света нигде нет. Спрашиваем — говорят: свет периодически отключают — два часа есть, два часа — нет: перебои с электроэнергией — ё-ё-ё-маё!

Товарищ говорит:

— Пойдём пивка попьём — прибытие отметим.

— Ну, пошли.

Подходим к ларьку.

— Ну, что — наше Питерское?

— Давай — наше Питерское.

Двадцать пять рублей!!! Ё-маё! В Питере семь рублей бутылка! — улетали. Прошло четырнадцать часов полёта — уже двадцать пять!

Ну, купили.

— С такими ценами пива не попьёшь…

— Да уж… это точно.

Ну и всё. Посидели вечером в гостинице, попили пива, а на утро товарищ должен был ехать в свою часть, я — в свою: мы в разные части попали.

Стал я у местных расспрашивать, где часть моя находится. Один мне говорит:

— Слухай сюда, сынок: сядешь в автобус — номер такой-то — и поедешь. Поедешь, поедешь, он будет долго ехать. Проедет один населённый пункт, потом другой, потом третий… потом поля-я-я-я, а потом начнётся часть — но это не твоя часть! — ты не выходи! — потом проедете, часть закончится, потом снова поля-я-я-я, потом снова часть — но ты не выходи!

Я уже начинаю напрягаться, думаю: «Ё-маё! Сколько же ехать?!» Спрашиваю:

— Сколько ехать-то?

— Да недолго — около часа. — А потом, — говорит, — вдруг раз! — и пятиэтажка появится. Будешь ехать — и такая пятиэтажка будет, как будто из леса будет торчать. Ни забора, ничего не будет видно — одна пятиэтажка. Вот это твоя, значит, часть. Ты и выходи.

Честно? Прибило это несколько меня. Думаю: «Вот это да! Вот это я попал!» Меня даже подташнивать начало от того, что я вообще не понимаю, где я нахожусь, куда мне ехать, и что меня ждёт на этой дальней Сахалинской земле. Только вчера сел в самолет, вышел… Ещё вчера был в Питере, по Дворцовке* ходил, на закат смотрел. Специально прогулялся, посмотрел, подышал Питером… И тут, на тебе — какой-то Сахалин, где нету света, пиво дорогое, и черт знает, куда мне ещё ехать не понятно. Если бы я ещё на поезде ехал семь дней, я бы уже акклиматизировался, я бы уже горел желанием хоть куда-нибудь, но рвануть. А здесь…

Потому немного подташнивало меня от такого нервного напряжения. И главное: как бы не посрамиться — фу-у-у-! как бы не посрамиться перед командиром части! Так: парадка! белая рубашка! А жар-а-а-а!!! стоит. Это я приехал — август месяц. Август очень жаркий там — начало Сахалинского лета. Жари-и-и-и-ща!!!.. Короче, всё — я в полной парадной форме! Фуражка эта тяжелая на башке! Ну, сел в автобус — еду. Автобус старый, долбанный-раздолбанный старый «Львовский», с советских времён — но рессоры мягкие. Пыль из-под дверей, движок сзади тарахтит — тук-тук- тук!!! — и в салон что-то там периодически выбрасывает. Я понял, что копец уже, что-то уже совсем не то. Народу мало, в основном какие-то, то ли бичуги, то ли… ну, не знаю, странные какие-то. В наколках, песни блатные из машин: «не-не-не» … От всей этой обстановки мне, конечно, страшновато, непривычно, но мысль все равно только одна: надо вперёд! меня ждёт часть! и я же не собираюсь здесь торчать — как только доложусь, сразу рапорт на стол командиру части на увольнение, и главное — не посрамиться перед командиром части! весь ритуал представления соблюсти!

И вот я еду-еду, поля-поля кругом, какие-то дома, из города уже выехали, понеслись по полям, дорога федеральная, а представляет из себя кусочек хреновенького асфальта, одна полоса в одну сторону, другая — в другую — всё! пупырышками такими асфальт, обочины нет — сразу кювет. Во-о-о-т… Еду — поля-поля, значит, кругом, мне все тоскливее и тоскливее. Но, думаю: «Сегодня суббота, в части, скорее всего, никого нет, представлюсь по-быстренькому, я же сегодня всего первый день, и обратно — в гостиницу рвану — надо оклематься».

И вот я еду, еду, и вдруг пошли вот эти части, про которые мне мужик местный сказал, что мне не надо выходить. Смотрю я и реальное ощущение, что вот это прошла война, и ничего не убрали: разбито всё — разбитые окна, разбитые стекла, здания без крыш, вертолёты какие-то металлоломные уже стоят, видимо, вертолетный полк был, — короче разру-у-у-ха полная! Я думаю: «Не дай бог, если это — мой полк! Ф-у-у! это — не мой полк! слава богу — проехали!»

Едем дальше — опять типа такого же полка: сначала военный забор, потом эта разруха опять — у меня уже совсем настроение упало, думаю: «Да что ж это такое! Куда я, к черту, попал вообще?!» А я до этого только в Кантемировской — элитной — дивизии был — стажировку проходил — там же все чин чинарём! А здесь мы уже в такую заехали глушь! Думаю: «Да мой-то полк уже где?!» И тут вижу зелень — деревья! И они так давно уже, видно, растут, так ровненько-ровненько — как забор. О! А это и есть на самом деле забор. Просто он уже так плотно деревьями зарос, что за ними его уже так сразу и не разглядеть. И тут вижу — О! — пятиэтажка торчит! Точно — прямо посреди леса! — так: бум! — и выросла пятиэтажка. Думаю: «Фу!!! Наконец-то я доехал! Хоть что-то определённое, хоть такой разрухи нет!» И вот останавливаемся, вылезаю один, дорога такая: туда-а-а — никого, обра-а-а-т-но — никого: только пыль такая — фить-фить-фить — после автобуса вьётся — ни-ко-го! ни машин, ни людей! Остановка почти возле КПП. А со-о-олнце! Жар-и-и-ища! Перед ним, КПП этим, два, значит, противотанковых, типа — куполов таких — два небольших наземных дота, то есть такие две бетонированные конструкции, чтобы боец, значит, к пулемёту встал и градом пуль противника поражать, значит, начал. Краска защитная на них уже давно облупилась — года три-четыре их точно не красили.

Подхожу, стучусь в дверь, захожу в эту каморку — воня-я-я-ет!!! это вот когда вместе солдаты, форма грязная, сапоги, вакса — всё помещение пропитывается таким казённым, вонючим запахом ядрёным! Потом, конечно, я к нему привык.

Ну, захожу, значит, сидит там такой старший лейтенант, танкист, щупленький такой, нос крючочком, а глаз пытливый — потом другом моим лучшим стал — и улыбается мне так: «Э-э-э», — во весь рот — дружелюбно. Я спрашиваю:

— Как мне пройти к командиру части?

Тот выходит и показывает. А за КПП какая-то пыльная дорога, не асфальтовая, с ямами такая, по ней пыль метётся — фью, фью, фью, — и где-то вдалеке здание одноэтажное в советском стиле, со ступенями — и флагшток рядом.

— А где командир? — спрашиваю.

— А там, — говорит, — увидишь. Можешь через стадион пройти.

Смотрю я, а стадион — это заросшее травой поле и на нём остатки каких-то спортивных снарядов, ворот футбольных развалившихся. Траву не косили давно, видать, но тропинка протоптана. А вокруг этого, типа — стадиона, деверья, деревья, и дальше начинается тайга.

И вокруг — ни-ко-го!!! вооще-е-е!

— Не, — говорю, — я по дороге. — И пошел. А вокруг пы-ы-ыль!!! Фи-и-и-ую, фи-и-ую… вид парадки уже серый стал от пыли, жарища, в горле першит, но мысль у меня только одна: «Так! как меня учили: только один-на один, в кабинете, доложи-и-ить! рапорт на забы-ы-ыть! всё чётко, от зубов!» А сам весь на вздрыге: не опозориться! не опозориться! и — да куда я попа-а-ал! куда попа-а-ал!!! Параллельно так мысли бьются, ещё без осознанки полной всего происходящего.

Навстречу кто-то в форме мне попался, наконец, спрашиваю — где командира полка найти?

— А вон, на дороге стоит.

Смотрю, стоит такой мужик в камуфляже, такой реально мужик, уверенный такой, рядом с ним подполковник и ещё какой-то чувак. И вот командир явно что-то этому чуваку объясняет. А вокруг тишина-а-а… Там казарма, там вдалеке ещё какое-то здание, я так понимаю — столовая, ещё какое-то здание и штаб. Всё. Больше ничего нет. Ни плаца… шлак только — ну вообще — ни-че-го! А дальше сопки, сопки! Такое впечатление, что это хозяйственная часть какая-то на отшибе.

В общем, стоит этот мужик, я начинаю подходить, рядом с ним, как я понимаю, командир дивизиона, подполковник, губами так пожевывает — такой маленький, на чертика похожий — худощавенький, загорелый, глаза реально черные, ушки так торчат, и видно, что умный… а меня ж учили: один-на один! в кабинете! — я смотрю на командира, он смотрит на меня — чувака он отпустил, — этот второй, подпол, на меня тоже смотрит… а меня ж учили: один-на один! в кабинете! Думаю лихорадочно: «Ну как же поступить?! Как поступить?!! чтоб не осрамиться?» А вопрос кучерявый такой — я же говорил уже, что ехал сюда не просто так — ехал увольняться. Я думал, что приеду, доложусь и прямо скажу: «Товарищ полковник, я хочу уволиться». Но в этот момент мысли про увольнение я выкинул, подхожу всё ближе к ним и думаю, что сейчас главное доложиться, черт уже с ним, один-на один, в кабинете — не получается, не буду же я его в кабинет приглашать! И я по этой пыли! строевым шагом! носочек тяну! п-ы-ы-ыль столбом! Командир смотрит так на меня, типа: ну-ну, покажи, какой ты есть, посмотрим на тебя, как ты себя тут поведёшь. Без улыбки, без всего, так вот встал, руки за спиной, ноги расставил и так стоит. Берцы на нём такие, на коленях пузырятся штаны от афганки, сверху ремень, нижняя пуговица на кителе расстёгнута — такой реально массивный мужик.

Короче — я такой: строевой шаг! товарищ полковник! лейтенант такой-то! выпускник такого-то училища! прибыл для дальнейшего прохождения службы под вашим командованием!

А он, такой, глядя сверху на меня:

— Чё! кушал сегодня? (ну, не «кушал» сказал, немного по-другому, по-простому).

Я обалдел!

— Виноват, товарищ полковник, …я не понял.

— Ну, завтракал сегодня? ел сегодня?

— Чаю попил… ну, там… в гостинице… — все равно ничего не поняв, проблеял я.

— Служить хочешь?!

А здесь вот я понял, что, если отвечу «нет» — прибьют меня тут!

— Так точно! товарищ полковник! Хочу!!! — все планы об увольнении у меня в этот момент — фьюх!!! — улетели сразу: говорить такому «никак нет» — просто нереально, потому бодро и ответил «так точно! хочу!»

— Деньги есть?!

Я мямлю:

— Есть… немного. — Думаю, может, дать взаймы хочет?

— Никому взаймы не давай! Всё что есть — держи при себе, потому не известно, когда ты получишь!

И дальше пошли вопросы: где остановился, где, чуть ли, не спал, где тебя поселить?

— Да я назад, в гостиницу сегодня, там и переночую…

— Какая гостиница ещё! Вещи где? Вещи привёз?! Жена есть?

— Нет, — дальше блею, — жены нет и вещи не привёз.

А я же специально хитрый ход сделал, вещи не привёз, чтобы сказать, что вещи не привёз, потому в гостиницу поеду за ними и там и переночую. На черта мне сдалась эта часть! Хотя бы оклематься чуть-чуть!

А он — подполу:

— Так! машину ему дать вещи привезти!

Я уже совсем балдею: движуха такая ради меня началась, машину дают! — с одной стороны приятно, с другой: я же не планировал здесь ночевать, дружок меня в гостинице ждет, узнать же хочется, как у него представление прошло!

А он дальше подполу:

— Вот, смотри, Василий Терентьевич, молодой лейтенант пришел, надо его покормить — дай команду, чтобы накормили как следует. Так… теперь… Куда же его поселить?… поселить… так, в общежитие его нельзя, там из него сделают птурс* … (как я понял потом — сопьётся он там). Значит, мы его в санчасти поселим, пусть там живёт — там у нас свободно.

И пошел.

Подполковник подхватил меня:

— Ну, что? Откуда, говоришь? — зенитное? А-а-а, я тоже зенитное закончил, — и повел он меня в столовую.

Идём, и я всё осматриваюсь. Одноэтажное здание за штабом — точно, столовой оказалось. По правую сторону от неё вижу дорожку, выложенную из бетонных плит в один ряд, за этими плитами флагшток и какая-то, типа трибуны, небольшая, оставшаяся от советских времен развалюха, а дальше — просто гора шлака квадратная: квадрат, засыпанный шлаком.

Я в недоумении:

— Товарищ подполковник, а где у вас тут плац?

Подполковник:

— А вот он, — и на эту гору шлака спокойно так указывает.

— Но ведь при каждом шаге, наверно, тучи черной пыли вздымаются? — туплю я. — А как это?..

— Ну, как? Так — с котельной периодически подвозят.

Ну всё, думаю, конкретно я куда-то залетел! А он меня ведёт, в столовую заводит, а я в этой измазюканой форме уже совсем не сияющей и не парадной, да ещё на немыслимой жаре, как обезьяна себя чувствую…

Ну что дальше рассказывать?

Накормили меня знатно, очень вкусно: много мяса, каша, сладкий чай.

Но я ем и всё думаю: «Как же мне свалить отсюда?» — и говорю:

— Поеду я, товарищ подполковник, за вещами, наверно, переночую там, пока туда-сюда… и приеду завтра…

— Не-не! — отвечает, — езжай за вещами и возвращайся обратно. Ты уже доложился, здесь будешь жить.

О машине я уже и не заикаюсь, потому как понимаю, что её мне никто не даст, конечно: понт, как я понял, всё это был, но ничего: на автобусе в Сахалинск прокатился и обратно — таким же макаром. Дружок мой уже в гостинице был, тоже с выпученными шарами:

— Не, никуда я сегодня ехать не поеду!

И ехать он, действительно, вообще не собирался — ведь тоже ехал увольняться и, как я позже узнал — десять дней он в части не появлялся — надеялся, что уволят. Не вышло.

Да кто тебя с Сахалина уволит?! Только через расстрел или на Курилы. Как я уже позже узнал, с Дальнего Востока не увольняли. Кто до Урала попал — те увольнялись, а кто на дальний Восток… кто тебя уволит? — некому служить. Да! а ещё у нас в училище перед выпуском кто-то слух пустил, что новый Устав принимается, и там ввели обращение «господа офицеры». Мы друг к другу так и начали обращаться. Никто нас не поправлял, может, думали преподы, что мы так шутим. А здесь я приехал — какие господа офицеры?! — такие реально ка-а-а-менные — товарищи! Такие советские! эпоха такого мощ-щ-щного Союза — проро-о-осшего! Ещё один облом!

Ну, вот. Он остался, а я поехал обратно в часть: вещички забрал и поехал. Поселили меня и правда — в санчасть. Сижу я в одиночестве, грущу, Питер вспоминаю… Потом всё же решил вещи разобрать, и только успел вытащить их из чемоданчика — входит ко мне командир дивизиона и бодро так, говорит:

— Собирайся, лейтенант, командир приглашает тебя к столу.

Я чуть не ошалел! Цельный командир части — и меня, зелёного лейтенанта, — к столу! Это что означает? Это означает, что карьера поперла конкретно! А я же ещё и не пью!!! Я даже вспотел от волнения.

— А никак нельзя, чтобы не пойти? — аккуратно так спрашиваю.

— Да ты что?! Командир части!

Ну, я понял, что идти придется. Как потом оказалось, капитан один из части — майора получил, и в этот вечер проставлялся.

Сели за стол и вначале неуютно мне было среди старших по званию сидеть, но постепенно вижу — офицеры по-свойски ко мне, командир — по-простому, я и успокоился.

Посидели мы так за столом, за ним я узнал, что полгода уже денег не выдают, пайка три месяца как — тоже нет, нищета конкретная, в столовке через хлеб «можно смотреть на звёзды» — то есть, очень тонко нарезается, и то, только для солдат, и солдат стараются сытно кормить, — а вот офицерам хлеб не полагается.

А у нас в этот вечер на столе из закуски была только ячневая каша, жареная с местным Сахалинским лопухом, который по вкусу грибы напоминает, немножко картошечки — все из остатков пайка, водка — самопал какой-то. И всё. Короче, поприсутствовал я на этом мероприятии, узнал, что нищета кругом, денег нет и не будет ещё не известно сколько, пайка, как я уже сказал, три месяца нет… и так далее.

Пло-о-о-хо же мне стало! Ох, как плохо! Не до веселья, не до карьеры — вообще ни до чего — свалить бы отсюда!

Да-а-а… Вот так вот…

Ну, а потом была командирская баня!

Опять же пытался я отбрыкаться:

— Товарищ полковник, может, я лучше в солдатской? — Не получилось.

— Нет, будешь париться в моей! — сказал командир, как отрезал.

Парился я вместе с зампотехом полка, который уже своё отслужил и собирался выходить на пенсию, и тот меня все успокаивал, что только первые двадцать лет тяжело — потом привыкаешь, и что «все будет хорошо, все будет хорошо», отчего меня ещё больше тошнить начало.

Так закончился мой первый день в части… А на следующее утро я проснулся с тяжелой головой и понял, что «да, вот она где моя ж*па настала, на этом Сахалине, в этом гарнизоне».

Вот так я прибыл на Сахалин служить.

P.S.

Как часто бывает, что только спустя многие годы, начинаешь понимать и ценить людей, встретившихся на твоем пути.

Так произошло и со мной: спустя годы и десятилетия, уже когда шло к завершению написание этого рассказа, я внезапно, вновь пройдя путь молодого лейтенанта, каким был тогда, в конце 90-х, осознал, что наш командир, полковник Юрий Дмитриевич Трусов, казавшийся мне строгим до придирчивости, иногда — несправедливым и чрезмерно суровым, был всем нам, особенно молодым офицерам, настоящим Батей. Он радел за нас, за вверенный ему гарнизон и нашу офицерскую честь как настоящий отец. И только благодаря его заботе, скрывавшейся за строгостью и даже — грубостью, мы все тогда выживали. И выжили.