Марита Мовина-Майорова: книги «О, ЭТА ПРОЗА ЖИЗНИ!» — первый сборник рассказов в серии «ПОГОВОРИМ?…» — изначально был представлен на Московской Международной Книжной выставке-ярмарке в сентябре 2018 года и сразу стал хитом продаж (по версии издательства Ridero). Затем была Международная ярмарка интеллектуальной литературы non/fiction№20 (ноябрь — декабрь 2018, Москва), где сборник также пользовался успехом и получил заслуженное признание.
Автор.
КРУТОЙ ПОВОРОТ. От первого лица…
Буду худеть!
Уже много лет мне не удавалось справиться с какой-то странной и, можно сказать, необъяснимой проблемой моего организма.
Эта проблема возникла не сразу, а как-то подспудно пробивала себе дорогу несколько лет.
А началось всё так.
…Как-то по осени, я, ни с того ни с сего, и ни по какой видимой причине, начала поправляться.
С неприятным удивлением наблюдала я за набором веса.
Что делать?
Первое, что пришло в голову — быстренько отказалась от сладкого-мучного, потом — от жирного-солёного.
Безрезультатно!
Добавила к этому упражнения всякие-разные.
Эффект тот же — ничего!
Наконец, начала ходить пешком по целому часу каждый день.
Бесполезно — ничего не помогало! ничего!
И тут я вспомнила Вальку…
1.
За окном вагона мелькали питерские болота и худосочные кустики. Поезд уже выбрался из стеклобетонных построек города и скорым ходом продвигался в сторону… — я ехала в Литву.
Не была я там с того времени, как появились границы между, до того — очень братскими — союзными республиками, то есть — лет эдак двадцать.
Что я там хотела увидеть или найти сейчас — мне самой было непонятно. Но, как магнитом, все эти годы меня тянуло туда — в такую далёкую теперь — зарубежную — страну. Никаких связей с бывшими одноклассниками у меня не осталось. Интернет я не признавала, социальные сети и скайп — тоже. Живое общение, или, уж, в крайнем случае, письма. Но не интернет. И потому я понятия не имела, что и как там у школьных друзей, из тех, понятно, что остались в Литве после развала бывшей многонациональной нашей Родины — Советского Союза.
Итак, ехала я в Литву. Отстояла для начала в волнующейся очереди у литовского консульства, заполнила нервной рукой (чтобы, не дай бог! не ошибиться) все бланки, сфотографировалась и уплатила страховой взнос.
Не первый раз я ехала за границу и оформляла документы, но так как в этот раз — никогда ни волновалась. Может оттого, что в очереди тоже волновались, обсуждая двойное гражданство, которое сначала дали в Литве, теперь отменили. А может, некоторые, из стоявших в очереди, тоже, как и я, первый раз за последние десятилетия собирались к себе на родину, как не известно — куда, и тоже волновались.
…Ехала я в купе с тремя литовками. Те всю дорогу быстро-быстро, как кажется всякому непонимающему чужой язык, разговаривали между собой. Почти ничего я не понимала, но, похоже, обе они были в Питере не просто так, а «за товаром» и, к тому же — из одной деревни под Вильнюсом. Мне даже показалось, что название деревни вспомнила.
Сидела я молча, поджав под себя ноги, и до самых потёмок мирно глядела в окно. Ближе к вечеру за ним стали появляться более густые заросли, а рано утром, когда открыла глаза, потому что снова, по-литовски, затараторили попутчицы, за окном уже проплывали так любимые мною с детства могучие ели и стройные высокие сосны.
Литовки начали собираться, и я вышла в коридор, чтобы не мешать.
Как же любила я эти пейзажи! Как же скучала по ним столько лет! А Тамарка ещё говорила: «Подумаешь, Литва! Вон под Питером сколько лесов! Они, что, не такие, как твои любимые? Очень даже красивые!»
Понятное дело: всякий кулик своё болото хвалит. А Тамарка выросла на этих болотах. Может, где и были леса, а они, конечно, были, особенно в сторону Сиверской и под Лугой, но не те они были, не те! И когда кто-то из Питерских знакомых, так же, как и Тамарка, не понимая моей привязанности к природе Литвы и зачарованности тамошними лесами, говорил почти что словами Тамарки, всегда вспоминала я где-то прочитанное и отвечала:
— Леса-то, может, и похожи… да мои шумят по-другому.
На этом обсуждение красот лесов заканчивалось, как я понимала — за неимением у оппонентов чего мне возразить.
И вот стояла я в коридоре и услаждала глаза и сердце лесными красотами. Сосновый лес просматривался насквозь, и между стройными высокими деревьями далеко было видно всё лесное пространство. Даже отсюда, из вагона, через стекло окна ощущалась терпкая сухость воздуха и его чистота! Нет! Я просто знала это. Я знала и не забыла, как пахнет сосновый лес летом, какой у него изумительный аромат зимой, как тихонько пощёлкивает и похрустывает под ногами игольчатый сосновый настил, как осыпается белый-белый песок с пригорков, обнажая корни деревьев, а они высятся, могучие, и продолжают жить.
Так я и простояла, глядя в окно, до самого Вильнюса, а оттуда до своего городка доехала на маршрутке. Маршрутка! Это было совсем неожиданно — ведь когда-то даже из столичных городов прямо в наш городок можно было ехать на поезде. Теперь, оказалось, больше никакие поезда туда не ходили… Даже из Вильнюса.
Короче, приехала я в свой маленький уютный городок на берегу не очень широкой, но заставляющей всегда биться моё сердце чаще, даже при воспоминании о ней, реки. Её ещё отчего-то иногда называли «седой». Из-за лесов прибрежных, отражавшихся в её водах, должно быть.
Так вот — приехала я, и в первый же день по приезде, на центральной улице встретила свою бывшую одноклассницу. Это был подарок, явно ниспосланный мне свыше! Ведь до этого часа два я обходила дома на знакомой улице, где в своё время жила и я и эта одноклассница. Два часа — потому что адрес насмерть забыла. Я нажимала на дверные звонки в те квартиры, в которых, как мне казалось, должна была та проживать, но из этого ничего не получалось: мне открывали совершенно незнакомые люди, и настороженно глядя в ответ на мою русскую речь, очень неохотно произносили на ломаном русском — нет, такая здесь не живёт и никогда не жила. Постепенно меня начало охватывать уныние.
И вот подарок — навстречу мне шла сама Ирка Тишкина!
Конечно, в этой пожилой, немного располневшей женщине, я сразу узнала свою бывшую одноклассницу! Во-первых, Ирка сейчас была точной копией своей мамы, когда её мама была в том возрасте, в котором Ирка находилась сейчас, а во-вторых, потому что всё-таки ожидала встретить кого-то из своих бывших.
Ирка попыталась пройти мимо улыбавшейся ей во весь рот незнакомой и тоже пожилой женщины, но та заступила ей дорогу и произнесла призывно и очень фамильярно:
— Ирка! Не узнаешь?
Ирка запнулась на полушаге и недоуменно уставилась на меня. При этом глаза её из-под оправы очков глядели испуганно, отчего слегка округлились и стали слегка косить.
Так мы стояли на небольшом расстоянии друг от друга, как две незнакомые кошки, встретившиеся на узенькой тропинке. Только одна из кошек — я — была подозрительно для другой кошки дружелюбной.
И тут, видимо, не узрев большой для себя опасности и словно проснувшись, Ирка встрепенулась, поперхнулась и сконфуженно выдавила из себя как-то не очень радостно:
— Мирка?… ты?
— Ну, слава богу! Конечно я!
И тут мы обе одновременно кинулись друг другу на шею…
Потом Ирка отвела меня к себе домой, и оказалось, что до этого я ломилась в квартиры соседних домов.
Потом мы сели за круглый, давнишний, со школьных лет знакомый мне обеденный стол в малюсенькой гостиной, и Ирка много чего рассказала про своё житьё-бытьё в постперестроечной независимой Литве. С её слов, на самом деле не так уж плохо, им, оставшимся здесь русским, жилось. Да и выглядела она совсем по-европейски: стильные брюки, лаковые туфли на невысоком каблучке, строгая кофточка без рюшей; на носу сидели дорогие очки в модной оправе, и ей не надо было их всё время поправлять, как в прежние времена другие очки, чтобы они постоянно не сползали на нос. Даже осанка у Ирки изменилась — стала прямой, и тоже, кажется, очень независимой. Угощала она тоже по-европейски — без излишеств.
Во всём остальном это была всё та же веснушчатая Ирка Тишкина с чуть косившими, и оттого казавшимися озорными, карими в крапинку глазами. Когда мы вдоволь наговорились, Ирка спохватилась и заявила, что мне надо обязательно встретиться с Валькой Зернец, потому как Валька, в общем-то, и есть одна из немногих их одноклассниц, что остались здесь.
— И другие наши ребята, конечно, есть, — как бы вскользь, всё же пояснила она, — Стасик, например. Но он бизнесменом заделался, особо с ним не задружишься. Яська тоже здесь. Но та полька по всем статьям стала, и к ней тоже запросто не подойдёшь. Райка в Поречье обосновалась. Но Поречье теперь Беларусь. Сложно с визой туда.
Она замолчала, многозначительно поглядев на меня. Мне захотелось спросить, почему сложно, но Ирка, видимо, решила, что здесь и так всё ясно (дорого очень), продолжила:
— Как-то разбрелись все — кто куда… — Она аккуратно, опять же как-то по-европейски сдержанно, без сожаления, вздохнула. — У всех свои дела и заботы, да и в школе с теми, другими, ни я, ни ты, ведь в особой дружбе не находились.
По её интонации и выражению лица я поняла, что действительно — «у всех свои дела и заботы», и что если до приезда сюда я надеялась, что встреча с одноклассниками произойдёт ровно в том ключе, в каком эти встречи проходили в наши давние молодые годы, так это я очень даже ошибалась. Видимо, независимость Литвы и её европеизация оказали некое воздействие и на наше дружное школьное сообщество.
— Да, Ира, времена поменялись в корне. И мы, конечно, меняемся, — без ложной грусти произнесла я. — Да ладно! Звони Вальке! Назначай встречу!
2.
Высокая и очень худая пожилая женщина с большой копной седых волос шла мне навстречу по бывшей лесной просеке, которая за прошедшие двадцать лет превратилась в широкую, вымощенную всё той же европейской плиткой, которой мостили и улицы в Питере, дорожку. Теперь бывшая лесная просека вела через лес не на какую-то там заброшенную окраину городка, а в большой жилой район, построенный там в восьмидесятые годы, и куда переселили очень многих жителей городка из центра и из частных домов с окраин — всё освободили для туристов и отдыхающих.
Женщина шла прогулочным шагом и вела на поводке маленькую и тощую (не потому что — некормленую, а по породе) собачонку. Конечно, мне сразу стало понятно, что это Валька, хотя пышная седая шевелюра поначалу меня несколько и смутила. Однако, кроме этой «дамы с собачкой» в назначенное здесь для встречи время больше никого сейчас не было.
Да, это была Валька.
Валька и собачка! Это уже выглядело странно: никогда прежде Валька не была замечена в любви и даже симпатии к животным.
«Вот что время и наступающая старость с человеком сделать могут!» — подивилась про себя я и сразу же, приветствуя подругу, радостно и громко заговорила по-литовски, конечно же, путая слова и искажая окончания, хотя вот уже как два года ходила в центр литовской культуры и прилежно изучала литовский язык, который в своё время не доучила здесь, в школе. При этом, я совсем не сомневалась, что Валька тоже поймёт, что перед ней её бывшая близкая подружка Мирка.
Так и произошло: Валька узнала меня. Но не радостно, а с долей ехидства, однако безобидно, как и в былые времена, заключила, подходя:
— Не очень-то у тебя получается!
Я стушевалась, поскольку по простоте душевной считала, что уж близкая подруга оценит мой литовский — всё же больше двадцати лет я не была в Литве. Кроме того, очень хотелось мне произвести впечатление именно на Вальку — это ведь она в школьные времена была для меня примером мудрости, стойкости, принципиальности и непогрешимости во всём. Мне иногда тогда даже казалось, что Валька старше меня, хотя та была на полгода младше. Валька была рассудительной, неспешной и, как было отмечено выше — мудрой. Это она тогда, в юности, говорила, что мне нужен очень сильный, с характером парень, иначе ничего в её, Миркиной, то есть — в моей — жизни не сложится. Сама Валька никогда ни в кого, в отличие от меня, влюбчивой, не влюблялась, с парнями водилась только в спортивном плане и вела себя так, словно ей вообще начхать на все эти вздохи-ахи и прочую девчоночью ерунду. У неё, мол, жизненная миссия покруче и поважнее вздохов при луне — она собиралась стать знаменитым модельером и мужем не обзаводиться — только ребёнком. На этой волне я долго, аж до самой своей свадьбы, принципиально считала, что мужа у меня тоже не будет — одни дети.
Ну, и вот — слушала я её тогда, открыв рот, и восторгалась Валькой не по-детски! У меня-то как раз всё было наоборот: и смешливая, и, по словам матери, — ветреная, и неусидчивая, и влюбчивая, и… в общем, ничего стоящего и путного из меня выйти по жизни не должно. Совсем другое дело — Валька…! Валька — это да!
И вот Валька, видимо, памятуя ту нашу неравную дружбу, сейчас насмешливо глядела на меня. И я, вот честное слово! стушевалась. Но тут же оправилась и быстренько перевела всё в шутку: с расстроенных чувств встречу начинать не хотелось — характер у меня такой — дружелюбный, сама бы я никогда другого не обидела и насмехаться ни над кем не стала.
— Да ладно тебе, Валька! Не видишь, что ли, что дурачусь я.
Говорить о том, что вот уже два года доучиваю литовский язык, не захотелось, и потому, улыбаясь, продолжила:
— Конечно, ты-то уже двадцать лет по-литовски должна говорить, иначе ведь тебе здесь никак, я понимаю. Куда же мне с тобой тягаться! Вот и Ирка молодец! Освоили вы этот язык. А я — так — балуюсь. — Обниматься-целоваться с бывшей подругой, как при встрече с Иркой, мне вдруг почему-то расхотелось.
— Пойдём, прогуляемся. Чуньку заодно выгуляем. Потом ко мне зайдём, посмотришь, как живу, — совсем обыденно, словно и не было двадцати лет разлуки, кинула Валька.
Я бросила взгляд на дрожавшую неизвестно отчего крохотную собачонку и подумала: «Да уж, собачище! Такую обязательно выгуливать надо, а то она на горшок дома сходить не может». Совсем не присущ мне цинизм в отношении животных, но и не свойственно мне сюсюканье с ними. А кроме того, не заметно было, чтобы и Валька очень уж трепетала сердцем в отношении собачонки.
— Конечно, пойдём прогуляемся. Хорошо тебе здесь жить: и лес, и река рядом. Вот и собачку есть, где выгуливать. Не то что у нас в Питере — все тротуары и газоны загажены.
Валька без слов согласно кивнула, видимо, понимая проблему мегаполиса, и потянула за поводок.
И мы пошли по бывшей просеке в сторону новостроек, где теперь жила моя бывшая подруга.
Квартирка была двухкомнатная, и хотя небольшая, но просторная. Ничто не захламляло её пространство, а на большом балконе — почти лоджии — стояли вынесенные из комнат горшки с кактусами. Их было огромное множество, и я с удивлением спросила:
— Как ты умудряешься их выращивать? Я попробовала один раз, они у меня все усохли или сгнили.
Валька по-учительски строго посмотрела на меня и с достоинством, делая упор на назидательность, ответила:
— Так уметь же надо. Видишь, на балкон на лето выношу горшки, закаляю. Ну и всякое такое. Чего я тебе рассказывать буду, ты же всё равно не будешь этим заниматься.
Пришлось про себя с этим согласиться, потому я просто промолчала.
Бывшая закадычная подруга была не очень многословна, угощение тоже было, опять же, по-европейски упорядоченным, но я и не собиралась никого объедать, хотя под ложечкой уже сосало. Но решила потерпеть, надеясь «после гостей» зайти в магазин, накупить всяких-разных литовских сыров и колбас, чудесного молока и главное — литовского ржаного хлеба с тмином, а потом со всем этим богатством пойти в лес, на берег реки и там уж вовсю «оторваться»! А сейчас, как говорится, «и на том спасибо!»
Разговор чуть оживился после того, как Чунька начала прыгать на стол, а Валька строгим голосом принялась её воспитывать. Я поинтересовалась собачонкой — кто она и откуда, узнала, что собачонку эту всучила на воспитание ей сестра Лидия.
Я хорошо помнила эту худющую и остроносо-длинноносую Лидию, очень намного даже старшую сестру Вальки, которая всегда — в те давнишние школьные наши времена — была занята чем-то и на самом деле была очень доброй и приветливой. По вечерам, когда мы с Валькой сидели, уютно устроившись на панцирной, много чего повидавшей промятой кровати, и говорили «за жизнь», напротив нас, на такой же старенькой и промятой кровати, сидела Лида и что-то шила. Помнится, это были тряпичные куклы в национальных литовских костюмах — маленькие и очень натуральные, — которые она сдавала в местный сувенирный магазин, и таким образом помогала отцу прокормить довольно большую их семью — мама занималась хозяйством. Лида никогда не вступала с нами в разговор и, кажется, даже не слышала, о чем мы с Валькой вели наши задушевные беседы.
Так вот, Валька взяла собачонку на воспитание у Лидии, поскольку её, Валькин сын, умница-разумница, (замуж она всё-таки вышла, но десять лет назад мужа похоронила), толковый программист, получил по контракту в Германии хорошую работу. Поработал, да так и остался — женился на немке. Он регулярно звонил матери и присылал материальную помощь — европейских пенсий на прожитьё было маловато, — об этом мне и Ирка мимоходом посетовала.
— Ну, а как в общем и целом жизнь? Ты-то здесь не одна, всё-таки — Лида рядом.
— А что Лидка? У неё своя семья. Забот полон рот. Здоровье не ахти какое — помнишь ведь, всегда она вкалывала.
— Помню, конечно… А у тебя со здоровьем как?
Валька на минуту задумалась и неохотно произнесла:
— Не очень у меня со здоровьем…
— А что так, серьёзное что-то?
— Как сказать… серьёзного ничего нет. Да только… у меня… давление, что ли, врачи говорят… Вот таблетки, пока простые совсем, выписали, чтобы жидкость в организме не скапливалась — мочегонные. Похудела я на них, а до того полная была. Теперь легче и ходить и дела домашние делать стало…
Я напряглась, и внутри у меня мгновенно поднялось сочувствие к подруге. Мне сразу стало жалко Вальку и не захотелось больше расспрашивать ту ни о чём.
В это время Чунька снова попыталась впрыгнуть на стол.
— Ну что ты с ней будешь делать? — не столько мне, сколько собачонке, совсем без эмоций сказала Валька. — Но с другой стороны — мне веселее, — уже адресуясь ко мне, добавила она. — Когда сын уехал — скучала. Но теперь и почта электронная быстрая, и скайп — почти каждый день звонит.
Я обрадовалась, что тема с болезнями исчерпана.
— А тебя к себе не зовёт?
— Зовёт. Но мне это надо? У меня здесь квартира своя: что хочу, то и делаю. В городе нашем всё мне знакомо — вот и в церковь нашу хожу, в хоре пою. А там что я делать буду? Вместе с ними обтираться? Не надо мне этого. Вот если совсем худо станет, тогда посмотрю. А сейчас — нет.
Слушала я её и снова, как всегда, когда слышала, что кого-то жить за границу зовут, или на работу какую туда приглашают, или замуж — те не хотят, причины всякие себе придумывают, — сокрушалась про себя: вот если бы ей кто предложил, особенно, если сын родной, за границей жить, или просто пожить — она бы даже в свои немолодые годы поехала бы. Поехала бы! А что? Пожить и посмотреть на то, как другие люди живут, язык другой узнать, кухню даже другую изучить и попробовать — и то интересно. А тут тебя сын родной зовёт — «не хочу». Хотя… может, какие отношения с невесткой не сладились? Кто знает.
Но уточнять ничего и выспрашивать я не стала. Засобиралась. День к вечеру уже шёл, а через лес не очень-то в наше время, хоть и за границей, идти охота. Это тебе не в советские времена, когда и в школу, и из школы полкласса через лес ходило, и зимой на лыжах до потёмок в лесу ошивались — никого не боялись, потому как никого бояться было и не надо. А сейчас…
— Пойду я, пожалуй, Валя. Поздно уже. Пока совсем не стемнело, ещё до гостиницы дойти надо.
Не стала я говорить, что и в магазин ещё зайти надо, чтобы купить поесть чего-нибудь, и что сегодня уже на берег реки не получиться сходить — в гостинице есть придётся.
Валька не уговаривала остаться посидеть ещё. Не предложила она и переночевать у неё. Да я и не осталась бы. Поняла, что подружки мои бывшие другими стали и сами даже не замечают этого.
Видно, не очень сладко им здесь живётся, — глубокомысленно заключила я, — а может, так уже теперь здесь принято: по-европейски.
Однако видя, что уже по-настоящему вечер на дворе, Валька предложила мне денег на такси, чтобы в потёмках я через лес не шла. А я и не отказалась: подруга она мне всё-таки. Хоть и бывшая…
Через день я уехала. И знала, что вряд ли когда ещё сюда приеду. Делать здесь было нечего — ничего прежнего от того городка, от той жизни, от тех людей и друзей больше не осталось. А о чём можно говорить с незнакомыми людьми. Вот-вот — о чём?
3.
О той своей поездке за прошедшие годы я не вспоминала. До этого дня. Надо же! Прошло восемь лет!
Как катит время…
Были и электронные адреса бывших одноклассниц, и даже их литовские телефоны, но ни разу за эти годы я им не написала и не позвонила. Ещё тогда, когда обменивались адресами и телефонами, знала, что ничего из этого не выйдет: не будут они ей писать и звонить, и она им — тоже.
А вот сейчас, пожалуйста — вспомнила!
«И очень кстати, — подумала я, — как же раньше мне это в голову не пришло? Ведь тогда Валька очень хвалила мочегонные таблетки, благодаря которым похудела. И я это дело на себе испробую».
Подумав так, тут же твёрдо решила: «Всё! Именно так и буду худеть!» Как водится, сразу полезла в интернет. Поискала такие таблетки. Выбрала самые что ни на есть простенькие, с минимумом побочных эффектов. И начала принимать.
Нет, ничего такого зловещего я сразу не увидела на своем организме. Единственное, что похудеть — не похудела, только лицо осунулось, а вот под глазами круги нездоровые какие-то появились. Не видя положительного результата «похудеть», и отмечая перечисленные выше побочные неприятные эффекты, теперь я, тоже твёрдо, решила бросить эксперимент.
«Скорее всего, Вальке подошло, а мне — нет», — смирилась я с поражением. И бросила.
Но видно поздно — процесс был запущен.
Вскоре вдруг — ничего такого подобного в моей жизни раньше не было — покраснели белки обоих глаз, а вслед за тем — воспалился левый глаз.
Вспомнила я про альбуцид — проверенное средство — в советские времена его и в глаза, и в нос от воспаления капали. Покапала его в глаза — всё прошло.
«Это все компьютер, — решила я, — надо поменьше в нём сидеть».
А как можно поменьше, если учить литовский надо, а там и словарь, и тексты всякие — в магазине ничего этого не купишь. Кроме того, вся информация нужная по жизни — тоже в интернете. А в него как залезешь, так время перестаёшь замечать. Словом, так и спустила всё я на тормозах. Это случилось весной. А осенью всё повторилось снова. Только теперь к воспалению глаз, на крыльях носа проступило что-то вроде болючих прыщей. Помазала прыщи йодом, покапала в глаза альбуцид. Вроде, прошло. А когда минусовые температуры пришли с ветром и снегом, снова пошли прыщи по носу, снова воспалился глаз. Но это было не всё — теперь к этой напасти добавилась ещё и слеза, вытекавшая из глаза всякий раз, когда я выходила на улицу.
Снова альбуцид, снова йод. Прошло. Но слеза, нет-нет, да вытекала.
Наступило лето и всё благополучно закончилось. Во всяком случае, мне так показалось. И я решила забыть об осенне-зимне-весенних глазных неприятностях.
Но вот снова пришла осень — всё повторилось опять.
На этот раз я решила идти к врачу.
— На что жалуетесь?
Мужчина, дородный и очень мужественный, окулист районной поликлиники, спросил безразлично, и даже не глядя на меня, спешно что-то уже записывая в мою же историю болезни.
Я внутренне собралась, стараясь по возможности коротко (у них ведь, у врачей, — десять минут на пациента — я это точно знала), изложить суть вопроса. Но не успела открыть рот, как мужественный окулист строго и требовательно приказал, по-прежнему не глядя на меня:
— Садитесь, — и мотнул головой в сторону стула, такого специального, со всякими блямбочками для осмотра глаз.
Я закрыла рот и покорно взгромоздилась на этот стул.
Только теперь окулист посмотрел в мою сторону.
— Рассказывайте!
К этому моменту я уже поняла, что вряд ли такой мужественный и статный окулист станет выслушивать всю мою историю со слезой. Потому сразу в корне задушила насущную потребность излить тревогу о своём здоровье в белый халат врача и, проглотив обиду, робко посмотрела на доктора.
— Ну! — «подтолкнул» меня тот. — Рассказывайте!
— Слеза течёт, — сама страшно подивившись своему жалостливому тону, наконец почти проблеяла я.
— Слеза? Так зачем вы ко мне пришли? — недовольно отреагировал строгий и мужественный мужчина-окулист. — Плачьте, если хочется! Слеза очищает. Зачем же к врачу? У меня, видели, сколько на приёме сидит? У всех проблемы со зрением. А вы — слеза!
Я растерялась. Задохнулась даже от его непонимания:
… — да-а-а, но у меня слеза… сам-а-а… течёт… когда на улицу выхожу, — совсем потерянно уже мычала я, боясь, что мужчина-окулист сейчас запросто попрёт меня из кабинета, и я так и не узнаю, почему — слеза, почему — сама, и как сделать, чтобы её не было.
Но тут окулист просиял:
— Да вы что?! Тоже слеза течёт?
— Течёт, течёт… тоже…
— И что — сама?!
— Сама, сама! — радостно закивала я, осознав, что, наконец, чем-то заинтересовала врача.
— Ну, тогда вы точно с этим ничего сделать не сможете! — воодушевлённо подвёл итог нашему диалогу окулист. — У меня тоже течёт. Сама! И, как врач, я вам только одно могу посоветовать, а именно — то, что сделал я, — купите нитяные перчатки, чтобы удобнее было слезу утирать! Нитяные.
Я застыла на этом продвинутом глазном стуле и «проглотила язык». Радости как не бывало!
Похоже, доктор снова увидел на моём лице так и не высказанное страдание и потому с ещё большим оптимизмом в голосе завершил:
— Да-да! Именно нитяные перчатки. Кожаные плохо впитывают.
Теперь он смотрел на меня дружелюбно, и, можно сказать, ласково, как на хорошую давнюю знакомую.
Я «отнемела», потерянно глянула на врача и всё же решила попытать счастья ещё раз.
— А… может быть… вы, всё-таки, посоветуете мне капли какие-нибудь, …или… обследование? Уж очень неудобно… со слезой…
— Бесполезно! Поверьте мне, как специалисту! — всё так же воодушевлённо прогудел специалист по глазам. — Только нитяные перчатки! Только они!
Здесь он как-то поутих и обычным уже тоном, почти по-человечески, произнёс:
— Ну, а если справитесь со слезой какими-то средствами, милости прошу — приходите, расскажете.
— И… что… я могу идти? — всё-таки не поверила я.
— Идите, идите. Но если что — вы заходите, опытом, так сказать, поделитесь, — снова воодушевился специалист. — А то я и сам, честно сказать, уже порядком с этой слезой намучился, — на этот раз, словно извиняясь, признался он.
И я сползла с продвинутого глазного стула со всякими блямбочками для осмотра глаз, и проплелась к двери. Взявшись за дверную ручку, всё-таки с надеждой обернулась к специалисту — авось напоследок чем-то порадует.
Но специалист уже уткнулся в историю болезни очередного пациента.
— До свидания, — униженная и оскорблённая совершеннейшей ординарностью и не оригинальностью, как оказалось, своей проблемы, уныло произнесла я.
— Всего доброго, — мужчина, не поднимая головы, дружелюбно махнул рукой. Потом поднял голову, посмотрел на меня, снова улыбнулся, как доброй знакомой, и повторил: — Приходите, если что, — и уже куда-то в пространство, безразлично добавил: — Скажите там — пусть следующий заходит.
***
Спустя время я нашла приемлемую для себя диету и приемлемый образ жизни, вследствие чего медленно, но верно, начала сбрасывать положенные триста-четыреста грамм в неделю и привела таким образом, постепенно своё тело в порядок.
А слеза так и текла — каждую осень и всю зиму. И мне пришлось купить нитяные перчатки.
30 января 2018
Санкт-Петербург.
Очищение от скверны
или …две недели милосердия.
«Вот бы всегда так! — подумала я, вдыхая чистый морозный воздух. — Вот бы всегда так — больше мне ничего и не надо! Если бы…»
Я остановилась и осмотрелась вокруг.
Счастливые ребятишки с визгом носились по детской площадке. Те, что постарше, смело залезали на самый верх горок и самостоятельно катились с них вниз по отполированной поверхности неширокого желобка. Младшие дети, неуклюже переставляя ноги в широких, схваченных понизу резинкой непромокаемых шароварах, с лопатками и ведёрочками в руках расхаживали чуть поодаль. Когда кто-то из них пытался присесть для раскопок, дутые одежды непременно заваливали его набок, и тут же рядом с ним оказывалась мама. Она поднимала своего ребятёнка, ставила его, как матрёшку-неваляшку, на ноги, и тот продолжал своё блуждание по площадке до следующего падения.
«И что за детство у них! — с досадой, забыв на секунду о своём, вздохнула я. — На этой мизерной площадочке, под надзором, в этих ужасных искусственных одеждах! Засупонены по самое „не хочу!“ Понятно, почему из них потом одни хилятики вырастают!»
Я уже собралась продолжить путь, и… именно в этот момент ощутила, как первая слезинка нежно выплыла из глаза и покатилась по щеке.
Это и было моё «если бы…»
«Боже, как же мне справиться с этим!»
Слёзные железы теперь уже обоих глаз, словно только и ждали этого крика моей души! Глаза мгновенно заволокло мокрым туманом, всё вокруг задрожало и начало преломляться — в такт дрожанию ещё не выкатившихся слёз. Площадка, дети, мамочки — всё ушло в белёсый туман.
Внутри тоже задрожало, и я так же мгновенно почувствовала себя очень, очень несчастной …и одинокой… в этом мире…
«Боже, как же мне тяжело, — прислушалась я к своему внутреннему дрожанию, и мне стало не по себе. Но не стала я дальше жалеть себя. — Ни за что не сдамся! Ни за что! Обязательно найду выход! Не может быть, чтобы ни нашла причину этих слёз! Обязательно найду!» — И снова посмотрела вокруг.
Первые слёзы вытекли, и теперь интенсивность слезотечения чуть поубавилась. Нитяными перчатками, которые я всё же купила вскоре после посещения импозантного офтальмолога районной поликлиники, быстро промокнула мокрые щеки и двинулась в обход детской площадки, интенсивно переставляя палки для скандинавской ходьбы. Как всегда после предательского момента уныния, и на этот раз пришёл энтузиазм. Не переставая бодро стучать палками по очищенному от снега асфальту дорожки, я так же бодро продолжила думать:
«Нет, должна же быть какая-то причина этих слёз! Ну, сосуды суживаются, ну… на холод аллергия… не то! Всё не то!»
Не в первый раз, выходя на улицу и непрестанно промокая затем глаза и щёки от солёной влаги нитяными перчатками, пытала я себя этими вопросами. И не в первый раз не находила ответа. А чем дальше продвигалась осень к зиме, и зима к своей середине, тем ужаснее становилась ситуация со слезами. Солёные горошины буквально сыпались из глаз уже спустя пару минут после встречи моего лица с улицей. Вот и сейчас я уже «рыдала», но храбро продолжала прогулку.
И вдруг — стоп!
От неожиданно пришедшей в голову мысли, я застыла на месте.
«Стоп! Ведь не зря говорят, что слеза очищает! И офтальмолог тот в поликлинике два года назад — то же самое сказал!»
Постояла на месте, проникаясь пришедшей мыслью… но дальше разум не двигался! И всё же: что-то совсем неуловимое, совсем-совсем призрачное, почти бестелесное, не имеющее даже массы мысли, — как мгновенный «чирк» по стеклу, — прошлось по сознанию, оставив обнадёживающий след на спасение.
«Что это? Что это было?»
Лихорадочное мышление заплясало, пытаясь ухватить послевкусие промелькнувшего в глубине разума озарения.
«Спокойно! Иди дальше!»
Я двинулась дальше, автоматически цокая палками, перестав слышать, как те стучат по асфальтовому покрытию. Я смотрела внутрь своего разума и пыталась из его глубины достать ускользавшее…
«Подумай снова, что подумала до… — диктовала я себе в такт движению палок, которого сейчас совсем не чувствовала, — что там было?… что там было?…»
И, то ли размеренное движение руками, толкавшее палки, то ли свой собственный мерный шаг вследствие этого, но сознание прорезалось, и я остановилась, вспомнив.
«А! — „слеза очищает“ Так… очищает… очищает… очища-а-а-е-е-ет… От чего слеза может очищать? Думай, думай! — лихорадило разум, — от чего-то внутри себя…. Так! Так! Думай! …внутри себя… внутри себя… Ага… ведь слеза течёт изнутри… изнутри… Так! От чего же изнутри она может пытаться очистить меня?…»
И тут яркая вспышка озарила сознание:
«Боже! Ну, конечно! От СКВЕРНЫ!»
И я начала новую жизнь — жизнь очищения от скверны.
День первый.
Я стояла у окна на кухне и любовалась первозданной белизной выпавшего за ночь снега. Там, за окном, не только блистал снег, но и скромное зимнее солнце, явившее свой лик впервые за прошедшие два зимних месяца, розовело на стеклах окон домов напротив.
«Красота, да и только! Теперь начну жить и радоваться!»
Вхождение в новую жизнь потребовало от меня бескомпромиссного взгляда в глубины своего существа. Этот бескомпромиссный взгляд убедил меня, что пришедшее накануне днём озарение о скверне внутри себя, не расстроило и даже ничуть не огорчило! Как раз наоборот — почти счастье испытывала я теперь, впрочем, так же, как и в тот судьбоносный момент.
Потянувшись мечтательной улыбкой к солнцу, продолжила внутренний монолог: «Я распознала неприятеля внутри себя. Начало положено. Осталось теперь только выяснить, какой это неприятель, какую такую скверну я ношу в себе». Продолжая умиротворённо улыбаться, я перевела взгляд на укрытый девственным снегом газон под своим окном и увидала, как прямо по «первозданной, девственной белизне», импозантно одетая собачница выгуливает своё «чадо»! «Чадо» как раз в этот момент задрало заднюю ногу и облегчилось на ствол старой берёзы под моим окном.
На «первозданной и девственной» остался широко расплывающийся, тёмно-жёлтый след.
«Чтоб…!» — я с отвращением задёрнула занавеску. Умиротворения как не бывало.
Пришлось вернуться в комнату.
«Ну вот что за уроды! Обязательно нагадить нужно на светлое и чистое!»
Усевшись в кресло, я почувствовала, как раздражение начинает свою подрывную работу изнутри.
«Чтоб вас всех! — в сердцах обратилась я к невидимым собачникам. — Чтоб…» — и подхватившись из кресла, нервно начала перемещаться по комнате, стараясь при этом не глядеть в окно и справиться со вскипавшим в крови гневом….
…Постепенно эмоции приутихли. Я вернулась в кресло и всё-таки заставила себя обратиться к своему — к насущному.
«…и это, явно, не пищевая скверна, — продолжила я свои размышления, — нет-нет — это не пищевое…. Я же веду здоровый образ жизни. Тогда… Что же тогда?…»
В комнате притемнилось. Это питерская пасмурность снова заволокла солнышко, и оно, похоже, решило не сопротивляться.
Не сопротивляться и не упорствовать больше решила и я. Совсем уже было собралась пойти чайку попить, как новая мысль заставила меня снова опуститься в кресло.
«Скверна-то эта, должно быть, таится в моём поведении! — подумала вдруг, — … или в мыслях…. Ну что ж! Тогда поглядеть за собой надо, — с облегчением, но, не переставая при этом быть в тонусе, констатировала я. — Поглядеть надо, откуда у этой заразы ноги растут».
И стала я за собой «глядеть».
И доглядела-таки!
День второй… день третий…
«Пойду, пожалуй, почту гляну. Пора квитанциям за квартиру прийти».
Я накинула на плечи шаль и открыла дверь, собираясь выйти на лестничную площадку. А там сосед, как всегда, вонючую папироску смолит нещадно! И я уже, было, рот открыла, чтобы…
Раньше всегда в такие моменты не по-хорошему думала я о нём и замечание делала. Он даже вроде как бегать от меня начал: только увидит, что по лестнице поднимаюсь, или дверь из квартиры открываю — шасть в свою квартиру — только силуэт его мелькнёт, и лишь шлейф табачного дыма за ним хвост по подъезду распустит.
А тут прямо одёрнула я себя:
«Кто я такая, чтобы суд над ним судить, хоть и негласный. Есть управдом — пусть с ним и бодается! Не буду больше. Буду милосердней — пусть смолит, авось, закон до него сам доберётся».
Так и стала поступать.
Однако трудно мне поначалу пришлось мимо курильщика, не сделав замечания, проходить. Не так ведь советского человека воспитывали, чтобы всё за него государство делало! Тем более, что пока на улицу ни выйдешь — задохнёшься от дыма! А если в квартиру заходишь с лестницы — волосы и одежда успеют никотином пропитаться — так в квартиру и вваливаешься вся в дыму.
Но постепенно смирилась.
«Ну, вот. Милосердной хорошо быть — доброта в душе проклёвывается».
За это время ещё несколько вещей я за собой углядела.
Вот иду раньше, к примеру, через детскую площадку и все недостатки вижу: что плохо качели закреплены, что мамаши за ребятёнками не следят, а те друг другу лопатками скоро глаза повыбивают, что ползает ребятёнок несмышлёный по грязи и ручонки свои потом облизывает… да мало ли чего на площадке детской происходит. Раньше всегда обращаю внимание мамаш на все эти недостатки. А здесь иду, и про себя думаю:
«Милосердней надо быть. Кто меня назначил критикой заниматься? Сами они должны всё видеть. И детишки не мои, а ихние. Нечего мне совать свой нос в их дела».
И вроде легче на душе. Добро внутри себя чувствую.
Или ещё. Еду вот так в автобусе, или в каком другом городском транспорте и вижу, что пакет, вроде, бесхозный на переднем сидении лежит. Постою так остановку-другую и понимаю, что кондукторше тот пакет «до фени». Тогда не выдержу (ведь повсюду предупреждают граждан быть бдительными), спрошу у кондукторши — чей пакет. Та глянет на меня недовольно, иногда и пробормочет в мой адрес нелицеприятное, вроде «какое ваше дело», и идёт с неохотой вперёд, к пакету. Постоит чуть, вроде — понаблюдает, и так же с неохотцей, безразлично, вопросит в пространство — чей пакет. И если находится владелец, совсем забывший о своём добре и уже собирающийся на выход, укоризненно глянет в мою сторону и покачает головой — зачем, мол, зазря её, кондукторшу, гоняешь по салону? И мне и вправду неловко становится. Но понимаю, что правильное дело сделала: на этот раз — чей-то (пакет), а в другой раз…
Но как только решила я по новой жизнь жить, так еду и терплю, страх от себя гоню, что пакет-то, может быть, не простой… Или, не выдержав близкого соседства с тем пакетом, на следующей остановке выйду и в другой транспорт сажусь. И думаю: «Так-то лучше. Глядишь, от скверны и очищусь… Хватит непорядком всяким вокруг возмущаться и людям замечания делать. Пусть ими кто следует, занимается. Милосердием и добротой лучше душу свою наполню».
На собачников опять же, с их «чадами», изгадившими весь близлежащий сквер и газоны вокруг домов под окнами, теперь тоже старалась не чертыхаться.
«Найдётся управа и на них. Не мои это заботы!»
А сама тем временем слежу за тем, как это на слезотечение влияет — моя новая добрая позиция по жизни.
И да, поначалу показалось, что изменения к лучшему появились. Неясно только было — то ли новая позиция моя стала сказываться, то ли погода изменилась — потеплело. Но, как бы то ни было, а когда теперь я выходила из дома, слеза не текла — как прежде — сразу же, — а только чуть погодя.
«Ну, хотя бы так, — тихо радовалась я, — хотя бы так. Может, всё и образуется».
Однако радость, хоть и тихая, была не долгой. Спустя несколько дней всё вернулось на круги своя по полной силе — только выйду я на улицу и порадуюсь жизни без слезы, а та — тут как тут.
И всё началось сначала: солёные горошины из глаз и — по щекам, нитяные перчатки… и… ощущение потерянности и одиночества.
Ох, и запаниковала я! Настроение вконец испортилось, депресняк накатил, какого раньше за собой не замечала. На улицу несколько дней носа казать не хотела — о здоровом образе жизни забыла.
Но опять же — не такой у меня характер, чтобы всё на самотёк снова пустить!
«Нет, буду продолжать! — решила. — Дольше надо милосердной быть. Критикой, даже в мыслях, недостатков всех этих, не заниматься».
И продолжала я милосердствовать, не теряя надежды.
Прошло несколько дней… и ещё несколько…
Слёзы текли ручьём…
День шестой… день седьмой…
В очередной раз, выйдя на улицу и залившись слезами, я просто уже не выдержала и, задрав голову вверх, возопила всем своим нутром:
«Господи, помоги очиститься от скверны!»
И ещё раз:
«Господи, помоги очиститься от скверны!»
Поток слёз как будто замедлился.
«Значит, слёзы — это божье испытание», — заключила я и тут вспомнила рассказ какого-то великого артиста, как он, после нескольких лет попыток поступить в театральное училище, пришёл в церковь, и стоя у иконы, с таким чувством прошептал просьбу о помощи поступить, что, как считал он и по сей день, только эта, выстрадано произнесённая им просьба, и сыграла решающую роль — его таки приняли в театральное.
Потому на следующий день я снова начала прогулку с молитвы, и мне показалось, что как будто, полегчало.
Теперь, каждый раз выходя на улицу, я сразу же, не дожидаясь появления слезы, настраивалась на бодрый лад и с первого шага начинала чеканить:
«Господи! помоги! очиститься! от скверны! Господи! помоги! очиститься! от скверны!»
Эта чеканка делала мою прогулку более весёлой, насыщенной эмоциями и не давала зацикливаться на неудобствах слезотечения, которые всё-таки возникали, хотя вроде и не так, как раньше. И я начинала напевать полушепотом, перевирая слова, опять же в такт движению палок:
— Ра-а-дуйся солнцу — ляля! Ля-ля, ля-ля, л-я-я-я-ля, ляля! Ля-ля, ля-ля, л-я-я-я-ля, ля-я-я-ля, л-я-яля-ля…
Ну, и так далее в том же духе.
Однако по сути, и в этом мне пришлось через пару дней признаться самой себе, ничего не изменилось — слёзы как катились градом, так и продолжали катиться, застилая всё вокруг меня полупрозрачным белёсым маревом… Только сейчас я их просто не промокала.
Но не переставала молить того, кто выше — ведь капля камень точит.
***
«Что-то здесь не так! — пыхтела я, забираясь на небольшой заснеженный курганчик посередине парка в очередной прогулочный день. — Что-то в моей мольбе не то… сама ведь чувствую, что… ну, что-то не так! Надо, в конце концов, с этим разобраться!»
Что «не то» и «не так» было в моём обращении к Нему, я никак не могла уловить. Но что-то явно раздражало даже меня саму в этой молитвенной «маршевой песне».
«Подумай! Постой и подумай! — приказала я себе, добравшись до макушки курганчика, и снова промокая нитяными перчатками глаза. — Не торопись! Повтори ещё раз: «Господи, помоги очиститься от скверны».
Я повторила, опять почувствовала что-то «не то» и обвела затуманившимся взглядом открывавшиеся сверху окрестности. Тоска одиночества вот-вот должна была вновь накрыть меня. Стараясь проморгаться от слёз, я захлопала ресницами, всматриваясь в даль.
«Смотри, какая красота вокруг… Божий дар, да и только…» — уныло подбодрила я себя.
И тут, как всегда, меня словно свыше, тюкнуло!
«Ну-ка, повтори, что ты там просишь!? — с вновь открывшимся энтузиазмом потребовала я. — Господи, помоги очиститься от скверны? — и мгновенно с презрением вынесла себе приговор: «Бессовестная!»
Вот, что было «не так» и «не то» — в моей мольбе звучал, прямо сказать, некий паразитизм! и даже иждивенчество!
Я аж задохнулась от неожиданности, и весь мир вокруг меня сызнова потерял красочность и притягательность.
«Сама в себе скверну развела, а Его просишь тебя очистить…» — поникнув, пристыдила я себя и постояла так, опустив голову, проникаясь сознанием собственной неполноценности… Но вслед за тем вскинулась — даже палками пристукнула по снежному настилу — и почти в голос, с напором, произнесла:
— Нет уж, сама давай трудись! Сумела испачкаться, сумей и очиститься! Нечего клянчить у Господа!
И, как бы примеряясь к новой эмоции, громко, вслух произнесла не молитву, а просьбу:
— Господи, помоги найти путь к очищению.
И далее последовало моё твёрдое обещание:
«…а уж дальше я сама его пройду, это очищение!»
Возбуждение забило через край! Теперь я не могла устоять на месте! Энергично размахивая руками, бегом спустилась с курганчика, вышла на очищенный от снега асфальт дорожки, и звонко отбивая такт наконечниками палок по ней, быстрым шагом продолжила путь, через каждый шаг твердя про себя истово и с чувством, и проверяя себя при этом на искренность, для чего затаённым внутренним взглядом, как бы присматривая за своими интонациями:
«Господи, помоги очиститься от скверны, — и мгновенно исправлялась: — Помоги найти путь очищения».
После этого, как само собой разумеющееся, следовало заключение: «А дальше я сама его уже пройду».
И заключение это было таковым не оттого, что слишком много я на себя брала. Нет, совсем нет! Ведь решила же я ранее, что хочу сама исправиться и только для того, чтобы ЕМУ не показалось, что какая-то я нахлебница: натворила дел, а теперь, видите ли, исправляйте за неё её грехи! Нет! Сама натворила, сама и исправлю!
Такой вот честной и порядочной я была.
…И снова прошло несколько дней…
К Нему я больше пока не обращалась — утвердиться надо было в милосердии и доброте душевной, потому как не узрела пока другой дороги для себя к очищению, кроме как через эти две добродетели.
День четырнадцатый… завершающий.
В вагоне подземной электрички было не продохнуть!
Час пик. Народу — море! Толкаются, снуют, бегут, вокруг себя не смотрят! Садом и Гоморра!
Однако место для меня в уголочке вагона нашлось. Села. Покой в душе держу, тишину и умиротворённость в себе стараюсь не растревожить.
«Не буду внимания ни на кого обращать. Хоть и запахи от мужик… ой! — мужчин неприятные… а тётки, ой, грешна! — женщины-то, женщины! Но все они люди, все — человеки. И метро тебе не частный транспорт. По сторонам не смотри. Сиди и терпи. Все терпят».
Успокоила я себя так и в книжку умную уткнулась.
А народ валит и валит! И вот уже всё пространство передо мной заполнилось стоящими плотной стеной телами.
Я сидела, опустив глаза в книгу, стараясь не проникаться теснотой, запахами, чёрно-белыми и серыми унылыми красками одежд…
На очередной станции дверь вагона открылась и закрылась, произошло движение и перемещение тел, и прямо передо мной, сверху, навис тёмный силуэт. В следующее мгновение у себя над головой я услышала громкий характерный звук втягивания носом соплей, а вслед затем, оторвав взгляд от страниц книги, я увидела грязные истоптанные ботинки, грязно-синие брючины со вздувшимися пузырями на коленках и низ затёртой до жирных пятен, непонятного цвета куртки.
И ощутила запах!
Я вся напряглась: «Всё! Это мой конец пришёл! Не выдержу!» — и снова услышала характерный звук втягивания соплей.
Книга была забыта. Я сидела, заведённая как пружина, готовая сорваться в любой момент, но, не давая выхода этому напряжению, от станции к станции чувствовала себя всё более обессиленной и опустошённой. А сморчки и бульканье соплей над головой продолжались.
Понимая, что единственный выход для меня — это и есть выход (из вагона), я не двигалась с места. Понимая, что надо встать, протолкаться сквозь стоящую один к одному плотную стену тел и выйти на следующей же станции, я почему-то по-прежнему продолжала сидеть, с ужасом ожидая следующего сморчка. Запах уже не имел значения.
Тут в голову пришла спасительная мысль. Я подумала:
«Прояви милосердие к бедняге. Беженец наверняка с Украины».
И в это время «бедняга» чихнул. Прямо на меня. Движение микробного воздуха ласково тронуло волосы на моей макушке.
— Рот прикрой! — рявкнула я, не сдержавшись, и подняла, наконец, глаза на «беднягу».
Это и впрямь был бедняга лет тридцати пяти: измождённое серое лицо с грязной щетиной, ввалившиеся глаза, затравлено и одновременно заискивающе взирающие на мир, всклокоченные слипшиеся волосы и красный воспалённый нос. Он как-то полупридурковато, без тени смущения глядел на меня, и почти улыбался.
— Я сказала — рот прикрой, когда чихаешь! Ты же среди людей! — не сдавалась я. А он продолжал глядеть на меня с придурковатой усмешкой, и все стоявшие вокруг пассажиры с осуждением смотрели на… нет, не на него! — на меня!
Я растерянно оглядела толпу. Неподалёку стоявшая молодая женщина, судя по внешнему виду — тоже приезжая, глядя на меня, во всеуслышание поучительно произнесла:
— Сейчас же эпидемия! Что вы хотите? Все чихают и кашляют.
Вокруг одобрительно загалдели и закивали.
А «бедняга» снова чихнул и громко втянул в себя очередную порцию соплей.
Мне захотелось крикнуть им во весь голос: «Так потому и эпидемии, что все вы такие!» — но я лишь молча достала из кармашка сумочки пачку вкусно пахнущих ромашкой бумажных салфеток и протянула беженцу.
— На, высморкайся.
Тот захлопал глазами и глупо улыбнулся:
— Спасибо!
И громко высморкался в салфетку. Потом начал наклоняться ко мне, всё ближе, ближе, и пытаясь схватить меня за руку, затараторил:
— Извините меня! Я больше не буду!
А я всё острее чувствовала тошнотворный гриппозный его запах — запах грязных соплей и невыхарканной мокроты!
В панике я выкрикнула:
— Отойди! — и, расталкивая толпу локтями, кинулась на выход.
К счастью, электричка уже подходила к станции. Двери открылись, и я с облегчением выскочила на платформу.
«Надо было сразу выйти, а не сидеть и терпеть, как последняя дура!» — в сердцах обругала я себя. И эта мысль, и даже не столько сама мысль, сколько сила эмоционального несогласия со своим предыдущим сидением и терпением, поразила меня саму.
«Это что же получается? Я позиции свои сдавать начинаю? А как же милосердие? Как же очищение от скверны через доброту?»
И тут я заново в одну секунду снова пережила ощущение скверны — самой настоящей скверны, не ментальной, не мысленной там какой-то, а вполне себе физически ощутимой, которая сверху — из носа, изо рта того «бедняги», от него всего, такого вонючего и падшего, выливалась на меня в течение десяти минут!
Тело передёрнуло от отвращения, и я подумала:
«Странно. Как только я начала проявлять милосердие и доброту, чтобы избавиться от какой-то мифической скверны внутри себя, мир, в лице этого вонючего человечка, словно решил поиздеваться надо мной: а на вот! получай настоящую скверну! …Это что же получается?…»
Ответа не было. Но было чувство, что надо мной реально «кто-то» решил поиздеваться. Однако сейчас же откуда-то сверху пришло спокойное чувство завершённости:
«А всё-таки хорошо, что дала ему эти салфетки, — подумала я. — Надо было сразу ему их дать, чтобы высморкался. Потом встать и выйти. …А не сидеть и терпеть…»
Дождавшись следующей электрички, я продолжила свой путь…
В этот же вечер…
Усталая, но очень довольная проведённой деловой встречей, я вошла в полупустой вагон последней в этот день электрички метро, и уселась на сидение по центру.
В боковых «рукавах» вагона дремало несколько человек. Только довольно молодая женщина, очень полная и уже с двойным подбородком, одетая в поношенную болоньевую куртку 80-х и узкие джинсы, которые позволяли ей демонстрировать добротные ляхи, читала электронную книгу. Скрючив под сидением ноги в разношенных, бывших когда-то белыми, кроссовках, она лениво проводила пальцем по монитору, перелистывая очередную страницу.
Двери, как раз посередине вагона, где умиротворённо присела я, приготовившись тоже подремать, уже собирались поехать встык. В этот момент внутрь вагона буквально впрыгнули двое. И не одни.
Первый, очень худенький, в узких советских трико, обвисших на коленях, и таких же, почти советских, спортивных тапочках, в растянутой, неопрятной, вылинявшей футболке. Лет семнадцати.
Второй поплотнее — в таких же трико и тапочках, но в облегающей спортивной майке. Почти новой. Лет двадцати. В руках он держал усилитель звука, который тут же бесцеремонно поставил на пол рядом со мной и включил.
Электричка тронулась, и одновременно с этим из динамика усилителя раздался дикий барабанный бой.
Что тут началось!
Я ещё не успела опомниться от звукового удара по голове, как мимо меня промчался первый заморыш, и в прыжке, метнув ноги у меня перед носом, перевернулся через голову и тут же метнулся назад, подпрыгнув снова и сделав сальто-мортале снова прямо передо мной — и вновь, в опасной близости от моего лица, просвистели его ноги.
Пахнуло…
Я отшатнулась, но в следующий момент первый схватился за руки второго, и они вместе, под непрекращающийся барабанный бой, сделали какой-то совершенно немыслимый пируэт в виде перевёртыша в пространстве, использовав при этом ещё и боковой поручень рядом со мной.
Я застонала и закрыла глаза…
И так и просидела до следующей станции с заложенными ушными перепонками и ощущая на своём лице взмахи крыльев тягучего воздуха с запахом потных тел и ног акробатов, пока эти двое пришельцев, наконец, в последний раз ни схватились в кульбите и ни вымелись затем из вагона вместе со своим барабаном — ведь их «с нетерпением» ждал следующий полупустой вагон и его, решившие подремать, пассажиры.
Открыла глаза.
В левом «рукаве» вагона по-прежнему сидела любительница электронных книг и всё так же невозмутимо, не отрывая глаз от электронных страниц, лениво проводила по монитору пальцем, переворачивая их. Казалось, что она даже не заметила ни появления, ни исчезновения прыгунов.
Больше в вагоне никого уже не было.
«Ну почему! Почему именно напротив меня?! Почему ни напротив этой тётки? Почему вообще в вагоне метро?! И почему именно сегодня?! Сначала харкающий бомж, теперь акробаты из подворотни! И это Санкт-Петербург?!»
Ощущение начинающейся истерики заставило меня остановиться в своих «почему». Вместе с тем во мне всё сильнее поднимался протест против… скверны ИЗВНЕ, которая вместе с поведением людей так и сочилась из всех щелей внешнего мира большого города, так и предъявляла себя, совсем себя не стесняясь.
Такого одновременного натиска непристойности, как в этот день, я ещё никогда не испытывала в своей жизни.
«Кажется, я всё-таки что-то делаю не так. Не по тому пути иду. Иначе откуда этот натиск? Испытание на прочность? Не хочу я такого испытания! И без этого — всякого в жизни хватает!»
…Я уже шла к остановке. По-прежнему воздух был морозный. Молодой месяц игриво наклонился ко мне с небосклона. Ветви деревьев, все в инее, на фоне темного неба, подсвеченные уличными фонарями, создавали сказочное пространство, делая его ажурным и полупрозрачным.
«Милосердие и доброта, — подумала я. Остановилась и поглядела вокруг. Улыбнулась месяцу. — Вот это и есть милосердие и доброта. А я? А мне?… что-то непохоже, что моё добровольное подвижничество в этом направлении сработало. Что-то совсем наоборот. …Похоже, от меня Он ждёт чего-то другого…»
И только сидя в автобусе, я вдруг осознала, что глаза и щёки у меня на этот раз были абсолютно сухими.
25 января-25 февраля 2018
Санкт-Петербург.
