ТЕНЬ ПРОЗЕРПИНЫ

Прозерпина

…ей снился сон…

она о нём мечтала.

…ей снился сон…

она его ждала.

ей снился он… —

она прекрасно знала:

он станет явью —

этот  чудный сон…

…Ей снился он.

Они лежали в кровати. Он, привстав на локоть, наклонился, чтобы поцеловать её. В это же мгновение между ними оказалась девочка лет десяти. Он отстранился. И она сказала: «В первый раз ты заметил во мне женщину».

Ей не нужен был его поцелуй, и девочка ей не помешала. Важнее было, что он в ней наконец увидел женщину…

…Ей снился он.

Он стоял у окна и что-то быстро говорил по-русски. Кажется, даже какие-то прибаутки. И она, глядя на него с нежностью и одобрением, сказала: «Смотри, ещё не прошло и года, а как хорошо ты научился говорить по-русски».

Она гордилась его успехами, на которые он не обращал внимания…

…Ей снился он.

Его не было, он куда-то ушёл. И оставил их ребёнка в соседней комнате. Она вошла туда и увидела, что большая корзина, в которой спал их малыш, стоит на самом краю кровати и наклонилась.

«Боже мой! как он мог так оставить его? ещё чуть-чуть и корзина упала бы!..»

…Ей снился он.

К дому подъехала машина, остановилась. И уехала. Он поднимался по лестнице. И вошёл.

«Как долго тебя не было! Я скучала», — сказала она, прижавшись к нему. Он никак не реагировал на её прикосновение, и лицо его было каким-то очень взрослым и серым. Он показался ей больным.

«Ты пил?» — спросила она.

«Только сок», — быстро ответил он и отстранил её от себя движением всего тела, проходя в комнату.

«Если я так открыто буду показывать ему свои чувства, он начнёт этим пользоваться против меня, чаще задерживаясь, и, не приходя домой. А в Италии я буду совсем одна. Мне будет очень тяжело одиночество. Надо научиться не показывать ему свои чувства».

Она посмотрела ему в спину и увидела, что у неё на глазах обыкновенная белая рубашка, в которую он был одет, превращается в длинную, до колен, рубашку с закрытым воротом.

«Как странно он одет, — подумала она, — сразу видно, что он не здешний. ЧУЖОЙ»…

***

Он не снился ей никогда. Ни тогда, когда они встречались, ни тогда, когда она месяцами ждала свиданий. В России. В Дании. В Италии. Ни тогда, когда они расстались. Все эти годы.

…Она открыла глаза.

Только что она «посмотрела» «фильм». О мужчине и женщине.

Казалось, этот фильм никак не относился к её жизни. Фильм закончился. Но она знала этого мужчину и была той женщиной.

Неужели он был в её жизни? Этот юноша.

«Как глубоко, однако, я похоронила его и все воспоминания о нем». И прямо тут же, уже в реальной жизни, наяву, она попыталась вызвать хоть какие-то воспоминания или эмоции. Пусто. Никаких образов. Только имя — Витторио.

Да было ли это на самом деле?! Все стёрто из памяти.

Она встала и подошла к зеркалу. Приоткрыла все ещё по-девичьи пухлые губы. И увидела щербинку сломанного переднего зуба. Да. Это было в её жизни. Он — был. Все было.

И внезапно — как всегда, она увидела его со спины снова, в белой длинной рубашке! Но это была не рубашка. Это была ряса священника. Он — священник! как и во всех предыдущих жизнях. Их встречи происходили в монастырях, базиликах. И она была девочкой.

Вот, оказывается, как можно заглянуть в прошлые жизни — через сон. Конечно! Как часто в своих снах мы видим людей, которых как будто никогда не встречали в реальной жизни! Вот и она так глубоко похоронила воспоминания о нем, потому что помнить — слишком больно, — что, когда этот юноша пришёл к ней во сне сейчас, и будет приходить в следующих жизнях, она не узнает его. Она не будет знать, что это — Витторио, её любовь, не состоявшееся чудо счастья соединения. Она не будет знать этого, пока они ни встретятся где-то там, в будущих жизнях, и Господь ни даст им возможность вновь соединиться, вновь, ещё раз проверяя их чувства на прочность. А боль утрат так велика, что уже и в этой жизни, пришедший к ней во сне любимый, показался пришельцем из НЕбытия.

Она просто знает, что это Витторио. Но в этой её жизни его уже нет.

…Она ещё раз посмотрела на сломанный в Италии зуб и подумала с лёгкой ироничной усмешкой над собой:

«А что? Это был бы неплохой любовный роман. С путешествием по жизням».

***

…Прозерпина — это было её первое имя. О котором никто не знал. Эта далёкая планета, которую периодически то находили, то теряли астрологи. О ней было столько споров и гипотез! Эта планета ускользала и появлялась. Когда хотела. Она была сама по себе. Ей не нужен был никто.

Но она будоражила умы…

В её женском воображении это буквосочетание — ПРОЗЕРПИНА — рождало звон хрусталя и чистоту прозрачности. Неземной. Хрупкость тоненьких льдинок. И жёсткость стальной конструкции. Девушка — мечта и женщина — воительница. И все это не просто недосягаемо. Это — непознаваемо.

Не зря же, время от времени, учёные «открывали» очередную планету, давали ей имя, но спустя время оказывалось, что это снова и есть та самая неуловимая «Прозерпина».

Вот эту неуловимую Прозерпину она и пыталась постичь в себе.

Женская судьба — одна из загадок Вселенной. Слабый пол, друг человека, вторая половина — как только в нашем мире ни называют женщину мужчины. Этим они пытаются обезопасить себя. От женщин. Но, боже мой! Как же они не могут жить без нас! Они — сильные и крепкие на вид, но — чувствующие себя в глубине души брошенными маленькими детьми, нуждающимися до последнего своего дыхания на этой Земле в ласковой маминой улыбке и ободряющем слове. Как много выиграли бы они и много больше могли бы они дать человечеству, если бы позволяли этим чистым желаниям проявляться. Тогда они могли бы быть по-настоящему сильными!

Но они не позволяют себе этого. И на это у них уходит много сил. И потому женщины рядом с ними должны быть сильными. Чтобы позволять мужчинам питать иллюзию, что это они — женщины — слабый пол.

Как странно Мир переродился! А может, он всегда был таким.

И потому ей, Прозерпине, надо было быть Прозерпиной.

ЗАГАДКОЙ…

Мягкий, завораживающий и словно куда-то зовущий голос, умолк.

Обнажённая женщина, с необычным темно-бронзовым загаром, лежавшая поперёк широкой двуспальной кровати, покрытой золотистым шёлковым покрывалом, и лениво ловившая блики солнца на своей обнажённой руке от колыхавшихся в потоке летнего ветерка золотистых шёлковых штор, неторопливо поднялась и, подойдя к приёмнику, повернула ручку выключателя — дальше было неинтересно.

Она и так услышала, и узнала всё.

∞

Вступление

Россия. Санкт-Петербург.

конец 90-х.

На чудо она больше не надеялась. В чудеса она больше не верила. Чуда она уже не ждала. Она поняла: чудес не бывает. Жизнь кромсала все её надежды и мечты. Жизнь кромсала все это в клочья. Удар за ударом. Боль за болью. Сплошной чередой по нисходящей спирали — вниз. Однако она не чувствовала больше себя загнанной в угол. Нет. Загнанной в угол она себя больше не чувствовала. Но что-то сломалось в ней. Скорее, не сломалось, а, наоборот, восстановилось. Непримиримость какая-то, что ли? желание не сдаваться? Временами она ощущала себя окаменевшей до неприличия. Такое состояние души было ей незнакомо. Но это новое состояние давало ей возможность жить без слез и истерик, и это очень устраивало её, потому что так жить было не больно.

Она кусок за куском отрезала от себя своё прошлое.

Она отрезала эти куски больного гниющего прошлого от своей новой плоти и, отрезая каждый новый кусок, удивлялась: сколько боли и страданий приносил ей этот болтавшийся на живом её мясе, гнилой кусок; как много, оказывается, жизненных сил её уходило на стремление прилатать эту гнусность к своей здоровой плоти и как много, оказывается, было на ней этих мёртвых лохмотьев, которые она старалась приклеить, привязать, прирастить к себе, живой.

Она отрезала эти куски гнили один за другим. Не все сразу. Некоторые из них висели на живой плоти, и отрывать их надо было потихоньку, иначе грозило начаться кровотечение. Потому она какие-то из них отдирала постепенно, какие-то уже были совсем готовы — болтались на тоненьких ниточках воспоминаний; какие-то были сравнительно недавно отрезаны и выброшены догнивать.

Всю жизнь она была «сестрой скорой помощи» для всех. Без исключения. Только не для себя самой. А все те, кому она помогала или уже помогла, говорили, что она — сильная, и ей помощь не нужна — сама справится. И потому, даже когда она просила о помощи у тех, кому помогла, ей отказывали, а потом снова просили у неё помощи — и она снова помогала. Она не умела говорить «нет».

Теперь она начала учиться говорить это «нет».

А жизнь продолжала кромсать её надежды и мечты…

Прозерпина… Женщина-мечта. Призрак её жизни. Снова и снова возникал из бесконечности этот призрак, млечный след, дымка, эхо — Про-зер-п-и-и-на-а-а-а-а…

Она манила к себе. Звала, влекла, дурила голову.

Только сейчас она поняла: Прозерпина никогда не согласится на встречу. Все что ей нужно — это манить. Может, и она сама была такою? В чем же тогда смысл её жизни? Просто умереть? Уйти из жизни? Этой жизни. Складывалось такое впечатление, что ей, действительно, больше нечего здесь делать. Все, что бы она ни затевала, чего бы ни начинала, каких бы планов ни строила — все превращалось в прах! Вся её жизнь приходила во все больший и больший упадок. Теперь она это видела абсолютно ясно. Когда же это началось? С чего?

Витторио. Палермо. Рим. Копенгаген. Это был период расцвета её жизни, её самой. Перед тем как безвозвратно стать ничем. Неужели, это было всего лишь пять лет назад? Молодая женщина рядом с молодым человеком. Через несколько дней ей исполнится сорок восемь. Она и сейчас продолжала быть молодой и красивой. Она, действительно, была молодой. Внешне. Но внутри неё постепенно что-то цементировалось. И от мужчин она отгородилась железобетонной стеной, которую они не видели, но чувствовали за километр: больше она никого не хотела знать, в свою жизнь больше не хотела впускать ни-ко-го. И, похоже, от людей начинала отгораживаться все больше.

Она хотела остаться одна. По-настоящему — обрезав все нити соединения. А с новыми людьми, приходившими в её жизнь, она просто не соединялась.

∞

Пролог

Россия. Санкт-Петербург.

середина 90-х.

…Она увидела его первой. И, узнав, не узнала. Он оказался намного выше того парня, которого она встретила в Копенгагене. Он оказался намного старше. Он оказался намного мужественнее. Он искал её, но смотрел в другую сторону. Она поняла: он не узнал её. И она не узнала бы его, если бы здесь ещё был бы кто-то смуглый, кареглазый и черноволосый. Но такой здесь и сейчас был только этот парень. Значит, это был он. Она окликнула его по имени.

…Потом они ехали в рейсовом автобусе, переполненном, как всегда. Она видела, что он чувствует себя неуютно, зажатый между потными телами пассажиров. Стоял июнь. Только-только наступила долгожданная жара. Но все питерцы, опять же — как всегда, уже были недовольны этим. Питерцы, как она давно заметила, всегда были недовольны любой погодой. Видимо, поэтому, думала она, в этом городе была такая изменчивая погода.

Он почти не обращал на неё внимания. Теснота, жара, русская речь, картинки пейзажа за окном — вот чем был поглощён он. Казалось, что он приехал совсем не к ней. Что это совсем не он в течение полугода звонил ей каждый день из Копенгагена. Не он писал ей письма с признаниями в любви и с тоской от необходимости ждать так долго встречи с ней. Не он описывал ей своё восхищение перед ней и её телом.

И не он сделал ей предложение.

Она не мешала ему. И наблюдала за ним. И ждала, когда же он вспомнит о ней.

Так они добрались до гостиницы. После того, как был получен номер, и он, наконец, расслабился, поставив дорожную сумку в шкаф, и устроился в кресле, она тоже присела рядом с ним. И вот их взгляды встретились.

Она прочла в его глазах растерянность. И какое-то желание, скрытое этой растерянностью. Ей сразу стало не по себе, в этом гостиничном номере, рядом и наедине с этим парнем. Как будто прямо сейчас ей следовало начать снимать с себя одежду. Как будто только для этого он сюда и приехал.

Он сглотнул и отвёл глаза. А она, опытная зрелая женщина, почувствовала такое неудобство и растерянность, и одновременно — такое согласие с тем, что он предлагал прямо здесь и сейчас, что… Она быстро встала и хотела уже попрощаться «до завтра», как он тоже встал и сказал, неуверенно глядя ей в глаза:

— Я бы хотел посмотреть Невский, если можно…

— Сейчас? — удивилась она.

— Да. Если можно. Я хочу погулять с тобой.

Она внутренне облегчённо вздохнула и улыбнулась.

— Ну, почему же нельзя? Эта гостиница как раз и стоит на Невском. Мы можем пройти от неё прямо к Дворцовой площади. Хочешь посмотреть Дворцовую?

— Да-да! Очень хочу. Я так мечтал об этом! Извини, я никак не могу прийти в себя оттого, что я, наконец, в Санкт-Петербурге. Если бы ты знала, сколько мне пришлось преодолеть трудностей на пути сюда! Но я очень хотел. Я поставил себе цель. И вот я здесь.

Его словно прорвало. Глаза его засияли, черты лица разгладились, и она — она узнала его теперь! Вот, снова перед ней стоял он, тот любознательный жизнерадостный итальянец, тот юноша, догнавший её на лестнице ровно год назад в Копенгагене в Школе и восхищённо воскликнувший: «Ты знаешь, что ты прекрасна!?» Тот юноша, который буквально в последнюю минуту её пребывания в Копенгагене, почти насильно вырвал у неё Санкт-Петербургский адрес и телефон. Тот юноша, который забросал её письмами восхищения перед ней и сделавший ей предложение.

Тот юноша, которого она всё-таки решилась полюбить.

…Ветерок дул им в лицо. Тёплый июньский ветерок. Нева была спокойной. На её противоположной стороне гармонично являли себя постройки Университетской набережной. И на той, и на этой стороне по ней прогуливались в основном иностранцы. Они тоже радовались наступившему теплу. Зимний Дворец был великолепен: бело-зелено-золотой. И вдруг она вспомнила монументальные дворцы Копенгагена, их монолитность, серо-красную застылость и очень земную основательность. Она вспомнила их чёткие, строгие, грозные тёмные очертания на фоне ночного неба, сумеречность пространства, которое продолжало жить для неё даже днём, стоило попасть ей на площадь перед дворцом или во внутренний предел средневековых построек. Она вспомнила почти полное отсутствие роскоши в убранстве этих дворцов — только строгость форм, без каких-либо излишеств; розарии, украшавшие эти серо-красные стены, и вьюны, вьюны на крышах. Она посмотрела на блестевший в лучах заходящего солнца своим золотом Зимний глазами рациональных неторопливых иностранцев, глазами этого юноши, и увидела, как мал и провинциален её любимый Санкт-Петербург. И от этого полюбила его ещё больше.

А этот юноша, оказывается, ревнивец! Какими, однако, злыми глазами он посмотрел вслед вон тому иностранцу лет тридцати пяти, который слишком внимательно глянул на неё и улыбнулся ей, отстав даже от своей группки, потому что шёл и все время оборачивался на неё. Она перевела взгляд на юношу, и тот смутился, поняв, что с головой выдал себя.

— Ты ревнуешь.

Это была первая фраза, сказанная с момента их встречи в аэропорту, которая имела отношение к их взаимоотношениям. К их чувствам. И он ответил, с вызовом глядя ей в глаза:

— Да, ревную.

Трудно сказать, чего было больше в её отношении к этому открытию — веселья или грусти. Слишком юн был этот солнечный мальчик. Слишком зрелой и выпотрошенной жизнью была она. Его ревность, скорее, удивила её. Потому что слишком преданным было её сердце тому, кого она решалась полюбить. Если преданности может быть «слишком».

…Они вернулись в гостиницу и попрощались в вестибюле. До завтра.

Возвращаясь домой, она никак не могла уловить своё настроение, определить свои нынешние чувства к этому юноше. Она не могла вспомнить, о чём же они говорили. Хорошо только помнила, как всё время ей хотелось взять его за руку. Чтобы быть рука в руке. Глядя на них самих как бы со стороны, она видела возраст, который разделял их. Она ВИДЕЛА этот возраст. Она прикрывалась этим возрастом, как щитом, от него. И с помощью возраста она пыталась удержать этого юношу на расстоянии.

Сегодня ей это удалось.

…На следующий день была пасмурная, хотя и тёплая, погода. Она приехала в гостиницу и поднялась в лифте со звоночками на седьмой этаж. В этой гостинице останавливались по большей части только богатые иностранцы, потому дежурные на этажах были очень приветливы со всеми, кто появлялся в поле их видения.

Она беспрепятственно прошла к его номеру и постучала.

Дверь тут же распахнулась, и она увидела его, возбуждённого ожиданием. Всё в его облике выражало нетерпение и радость. Это был совсем другой юноша, молодой человек, совсем не тот, кого встретила она в аэропорту сутки назад. Сейчас всё его внимание было на ней, центром движения его души была она. И она это очень хорошо почувствовала. Сразу, едва взглянув на него.

Не показывая внешне чувств, овладевших ею, она прошла степенно вглубь комнаты и присела на краешек кресла.

— Куда пойдём? — спросила она. — Что ты хочешь посмотреть сегодня?

Он глядел на неё сияющими карими глазами и молчал. Но постепенно восторженная радость сменилась разочарованием: он не ожидал, видимо, такой холодности от неё. Она почувствовала неестественность своего поведения, и ей стало жаль его. Зачем изображать из себя гостеприимную хозяйку, озабоченную лишь культурно-развлекательной программой для гостя? К чему эта напыщенная холодность? Чего, в конце концов, она испугалась? Пылкости этого юноши? Или той бездны эмоций, куда обязательно унесёт её поток их отношений? А что он унесёт её в бездну, она не сомневалась: останавливаться на середине или посередине она не умела. Эта любовь, которую она себе разрешила, должна быть испита ею до конца. Иначе не стоило и разрешать. То, что любовь эта станет чем-то необыкновенным и ещё не испытанным ею в этой жизни, она знала наперёд. Потому так долго страшилась принять решение позволить себе полюбить этого юношу. Собственно, не ради же Санкт-Петербурга прилетел сюда этот молодой мужчина! Играть в женские игры типа «она бежит, он догоняет», или «а не слишком ли быстро я бегу?» она не умела. Вернее, не любила: они претили её открытой натуре. Тогда зачем весь этот фарс?! Расслабься. Ведь он не скрывает и никогда не скрывал от тебя своих чувств. Впервые в твоей жизни появился мужчина, который никого и ничего из себя не изображает. Так будь достойна его. Ты всегда мечтала о таких отношениях! Получи желаемое.

Примерно эти мысли разом пронеслись у неё в голове, пока она смотрела, как с его лица постепенно сходили радость и восторг. И она расслабилась.

— Ну что, пойдём куда-нибудь? Ты ведь хочешь посмотреть город? — спросила она, лукаво улыбнувшись.

Он мгновенно поймал перемену её настроения, и, тоже улыбнувшись, засветившимися вновь глазами, посмотрел ей прямо в глаза и серьёзно сказал:

— Я приехал к тебе.

Сердце её дрогнуло, и волна тепла растеклась по всему её телу: да, она не обманулась в этом мальчике и его чувствах к ней. Она не обманулась в том типе отношений, которые будут у них. Он был предельно непосредственен в своих проявлениях и того же хотел от неё. Она ощутила хрустальную чистоту его намерений. Какую-то первозданную непорочность его отношения к ней.

Она согласилась с его правилами игры. И никогда потом не была разочарована.

…Александро-Невская Лавра стояла прямо напротив гостиницы. Это был самый близкий архитектурный и исторический памятник. Его она и предложила посетить первым. Как только они вошли во двор Лавры, начал накрапывать дождик. Они прошли в Собор. Там царил тёплый полумрак, и толпились туристы. Она попыталась поводить его по Собору, но вскоре увидела, что ему совсем не интересно. Да и ей, собственно, удовольствия не доставляло бродить даже не столько по Храму, сколько между туристами.

Они вышли на улицу, и оба облегчённо вздохнули. И рассмеялись, поняв чувства друг друга. Дождик стал накрапывать сильнее, и слоняться по небольшому садику около Собора, делая вид, что все эти деревья интересуют их, было бы совершенно дурацким занятием. Под одним зонтиком, к тому же, им стало неловко. Он как-то завял сразу, сник и опустил голову. Старался не смотреть на неё. Невысказанное желание сделало его лицо бледным, а из-за природной смуглости оно стало пепельным. Он не мог скрыть своих чувств. Он хотел её. Это было очевидно.

Ну сколько же можно разыгрывать комедию?! Его естественность всё время упиралась в её манерность. А она, уже в который раз, спрашивала себя: «Что, так сразу лечь с ним в постель?» Но, глядя на его пепельное лицо и опущенные глаза, понимала, что ломает ненужную в данной ситуации и с этим человеком, комедию. В который уже раз инстинктивно увидела, что в этот раз всё в её жизни будет по-другому. Пора было решиться.

И она решилась.

Они вернулись в гостиницу. Поднялись в его номер. Молча.

Он закрыл дверь. Повернул ключ. Она сказала:

— Отвернись.

Разделась и легла в постель. Он стоял спиной к ней безропотно, не делая попыток обернуться. А она лежала и смотрела на его спину.

«Интересно, сколько времени он будет стоять таким образом? Что происходит? Он что — боится?»

Она позвала его по имени, и он мгновенно обернулся. И остался стоять. Только глаза его засияли ярким карим огнём.

— Иди ко мне, — прошептала она одними губами.

Он медленно подошёл к постели и встал на колени перед ней.

— Я люблю тебя. Больше жизни. Я мечтал о тебе с первого мгновения, когда увидел тебя. Ты — моя женщина. Только ты нужна мне в этой жизни. О! — любовь моя.

Он проговорил всё это очень медленно, глядя сияющими глазами в её глаза.

— Ты веришь мне?

Она не ответила. Она верила.

Она уже отдала ему свою душу. Что же жалеть о теле?

— Иди ко мне, — снова позвала она.

Он медленно наклонился…

Как описать восторг? Как описать гармонию? Как описать любовь?

Всё произошло так же, как с его письмами: не успев начать читать, уже подошла к концу с ощущением, что прикоснулась к чему-то восхитительному, но неуловимому. Не успев начаться, блаженство закончилось, оставив чувство чистоты и лёгкости. И желания не разъединяться. А часы говорили, что прошёл целый день. И что уже вечер. И что ей пора уходить.

Он умолял её остаться.

Но всё её существо требовало возможности побыть в одиночестве и осмыслить наконец что же произошло.

Она была ошеломлена. Вот и всё.

…А потом наступили сумасшедшие дни!

Думать? Размышлять? Анализировать? Ты что — с ума сошла? Третейский судья — рассудок, умолк навеки…

∞

Глава 1

НАЧАЛО

Дания. Копенгаген.

середина 90-х.

— Ты знаешь, что ты прекрасна? — воскликнул юноша, догоняя её на лестнице.

Она видела его почти в первый раз. Где-то как-то мелькало его лицо. Он, теперь она вспомнила, постоянно находился рядом в одной с ними, русскими, компании. Просто сидел вместе с ними и слушал русскую речь. Подвижный, по-итальянски импульсивный, но очень внимательный ко всему происходящему в их компании, юноша. Красивое гибкое тело с длинными руками и ногами. Он напоминал ей Маугли. Пытливый ум в блестящих карих глазах. Да, это был он.

— Ты знаешь, что ты прекрасна? — повторил он по-английски, внимательно глядя на неё.

Да, он был действительно серьёзен. Его вопрос не выглядел, как предлог познакомиться. Она внутренне усмехнулась его вопросу, потому что знала про то впечатление, которое производила обычно на мужчин. Но вслух, желая подыграть ему, ответила:

— Нет. Не знаю.

Он, подойдя ближе, пристально взглянул ей в глаза и серьёзно, с чувством и без улыбки, произнёс:

— Ты — прекрасна.

— Спасибо, — так же серьёзно ответила она, повернулась и, открыв дверь, улыбнулась ему, прощаясь. Она торопилась на занятия. Но даже если бы и не торопилась, все равно не стала бы продолжать разговор с ним. Слишком молод был он для ухажёра.

Юноша остался стоять на лестнице. И она тут же позабыла о нем.

Потом ещё несколько раз они сталкивались в Школе. Он не возобновлял попыток разговаривать с ней, молча сидел и слушал их разговоры. А один раз всех очень насмешил, неожиданно встав и произнеся с чисто русской интонацией и по-русски:

— Ну, пока!

И пошёл.

Сначала никто ничего не понял, а потом грянул одобрительный смех. Он обернулся и, улыбаясь, довольно помахал рукой. На этот раз она запомнила его. Его звали Витторио.

Последний день перед её отъездом вся их компания, как всегда, сидела во внутреннем дворике. Разговор шёл о разном. В основном, все делились впечатлениями от Копенгагена и успехами на семинарах. Витторио сидел тут же. Она встала и стала прощаться с ними. Её пребывание в Дании подошло к концу. Витторио встрепенулся и спросил:

— Ты уже уезжаешь?

Он выглядел растерянно. Ребята переглянулись и заулыбались.

— Да, — ответила она. — Уезжаю.

— Можно мне твой адрес? — спросил он таким тоном, что ей стало не по себе.

«С какой стати я должна давать ему свой адрес? — подумала она. — Я совсем не знаю его». А вслух сказала безразлично:

— Конечно. Записывай.

Воцарилось заинтересованное молчание. И она продиктовала ему свой питерский адрес. И телефон.

Вот так все и началось.

А для него все началось гораздо раньше…

Автобус медленно и очень аристократично, как все автобусы в Копенгагене, привыкшие к уважению публики, потому что и они уважали пешеходов, скользил на бесшумных шинах вдоль неширокой улицы в центре города. Он стоял у окна и раздумывал о своей жизни в этом городе. Три года он оставался здесь. Почти три года. За это время только один раз побывал дома, в Палермо. Он любил Палермо. И вообще — Сицилию. Обособленность Сицилии от всей остальной Италии ему нравилась. Там говорили на своём наречии. Там было очень тепло. Круглый год. А здесь, в Копенгагене, в июле он надевал куртку и постоянно промокал под дождём, потому что зонтики терпеть не мог. В Палермо все уважающие себя граждане и гражданки ездили на автомобилях. В крайнем случае молодёжь — на «Хондах».

Он смотрел сквозь стекло на проплывающий за окном чужой город. Сегодня, в конце июня, было прохладно, как всегда. Но хотя бы дождя не было. Солнце светило приветливо, и, если бы не прохожие, одетые в ветровки и свитера, можно было бы подумать, что за окном настоящее лето. Он усмехнулся.

В это время автобус начал притормаживать у перекрёстка, пропуская спокойных пешеходов, и его взгляд невольно остановился на них. Его сердце почему-то ёкнуло и вдруг бешено заколотилось. Стало жарко. Он поймал себя на том, что смотрит на молодую женщину в светло-голубых джинсах и ярко-синем вязаном полупальто. Пальто было какое-то ажурное и невероятно стильное. А женщина… А женщина… была его женщиной. Не имело значения, что он увидел её сейчас первый раз в жизни.

Автобус продолжал стоять, пропуская пешеходов, женщина перешла улицу и пошла вдоль «Скалы» — магазина-ресторана, любимого места многих датчан и туристов.

Он не мог её потерять! Но законы цивилизованных стран стабильны в своей рациональности, и потому выйти из автобуса он сейчас не мог. Автобус тронулся с места, нагнал женщину и зашуршал колёсами дальше. Он переходил от окна к окну, стараясь как можно дольше не потерять её из вида. И вот, наконец, она скрылась. Растаяла.

Сердце продолжало колотиться, и испарина выступила у него на переносице. Невероятное чувство утраты нахлынуло на него, и он опустился на сидение… Внезапно услышал тишину вокруг себя. Посмотрел и увидел любопытно-сочувствующие лица. Они все видели и поняли. Он помахал им всем рукой и улыбнулся. Пассажиры закивали, поддерживая его.

Он отвернулся к окну и начал смотреть на город. Он не видел его. Он видел её. Там, на перекрёстке. Она стояла и ждала его.

«Это судьба, — подумал он, ощущая пульсацию крови в каждой клеточке своего тела. — Мы обязательно встретимся».

…И так прошёл месяц.

А он ни разу не заговорил с ней. Он только наблюдал за ней издали и иногда подсаживался к их компании, чтобы послушать русскую, её родную, речь; послушать, как она говорит, и посмотреть, как она слушает. Стать ей ближе он не решался. Она была настоящая леди. Удивительно пропорциональное её тело, в анфас мягкие, а в профиль строгие черты лица, небольшой римский носик. Облегающая стильная трикотажная одежда, кажется, великолепной ручной работы, не вызывающая, но и не скрывающая изящества форм фигурки. Часто задумчивые, удивительно чистые серо-синие большие глаза, мгновенно готовые расцвести блеском улыбки. Мягкий овал губ… Какая-то неспешность поз и движений, за которой он чуял горячую порывистость подростка. Она была женщиной. Зрелой женщиной. Это передавалось на расстоянии. Но чем ближе вы к ней подходили, тем моложе она становилась. А смеялась заразительно и звонко — как девчонка. Она была загадочной и каждое мгновение неповторимо другой. Она притягивала его к себе как магнит. Он бредил ею. Каждую ночь, лежа без сна, он представлял себе, как подходит и говорит ей что-то. И на этом кадр обрывался. Он мечтал о ней и не смел мечтать. Вся его жизнь превратилась теперь в момент встречи с ней и в момент расставания.

Так день проходил за днём. Это было непонятное ему платоническое горение. О её теле он думал отдельно. Её тело было его телом. Он любил двух этих женщин: женщину-загадку и женщину-тело. Об обеих мечтал. Обеими бредил. Обеих хотел.

Он знал, что это судьба, и на следующий день, после того как увидел её из окна автобуса, встретил её в Школе. Проходя коридором второго этажа, бросил взгляд во внутренний дворик здания. Просто так. На скамейке прямо по центру дворика сидела она. И читала книгу. Нет. Сердце его не забилось. Оно остановилось. И упало вниз.

…И так прошёл месяц. И больше он молчать не мог. Эта прекрасная женщина-мечта должна была узнать, как она прекрасна! Хотя бы сказать ей только это, и пусть она увидит, как он восхищен ею. Нет. Не хотя бы. Он мечтал обладать ею. Её телом и душой. Да. Он хотел этого.

…Она поднималась по лестнице на второй этаж. Господи! Как он хотел её! Ноги сами понесли его вслед за ней:

— Ты знаешь, как ты прекрасна?

Она обернулась, не сомневаясь, что эти слова относятся именно к ней.

— Нет, — ответила она очень серьёзно, улыбнувшись одними глазами. — Не знаю.

Он готов был изнасиловать её тут же на каменной лестнице! Чтобы она не смеялась больше над ним. Чтобы не смотрела на него вот так смеющимися глазами, а стонала от желания, и в глазах её он видел бы один крик плоти, чтобы полные чувственные губы её кривились от сладкой боли вожделения и издавали бы один только призыв: «Ещё!»

Но его время ещё не пришло…

Было ли сжигавшее их чувство любовью? Или то была животная страсть? Или инстинкты? Или клеточная память?

…Вода обжигала плечи, струясь по поднятым вверх рукам. До бёдер она доходила уже не такой холодной и по ногам сбегала, почти лаская. Девушка, очень смуглая, изящно-длинноногая, с тонкой талией, упругими ягодицами стояла под струями водопада, откинув назад голову. Чёрные, струящиеся до середины лопаток волосы, прямые и блестящие. Они ещё были сухими, и это позволяло сделать вывод, что девушка только что встала под этот ледяной душ…

Откуда она узнала, что вода обжигала плечи девушки? Откуда она вообще узнала, что чувствует эта смуглая черноволосая нимфа? — это была сама она… первобытная, нагая. Прозерпина?

Водопад находился как раз прямо посередине небольшого лесного озера, в котором заканчивала свой бег быстрая высокогорная речушка. Даже не озера. А озерко. От самого его берега к водопаду вела сотворённая самой Природой дорожка из камней. Похоже было, что Природа выбрала самый мелкий проход к изумительным струям водопада необыкновенной белизны, и своим жестом из этих камней указала человеку путь к ним.

Вода в озерке стояла. Только около самого водопада она бурлила и пенилась. И тут же, отступив чуть-чуть, усмирялась. Тишина и покой не нарушались ничем. А шум падающей воды был так естественен, что если бы его не было, то наверняка эта тишина была бы слишком таинственной.

Шум стоял вокруг неё. Шум стоял у неё в ушах. Под самой лавиной воды стоять было, конечно, невозможно — слишком сильной энергией обладала падающая вода. Девушка просовывала в поток, падающий сверху, руки и этого было достаточно, чтобы вода начинала захлёстывать все тело. Сначала руки, плечи, грудь и живот покрывались мурашками. Потом живот инстинктивно втягивался, а соски маленькой груди мгновенно набухали и затвердевали. Ноги, погруженные по щиколотку в воду, сковывало от холода. Но она не сдавалась. Она знала, что скоро жечь перестанет, и тогда она повернётся к потоку спиной и вся погрузится в пену, лавину водной стихии. А потом, перестав чувствовать своё тело, выйдет на свет солнца, постоит, привыкая к теплу, и прыгнет в ледяную воду озера, которая уже не будет ледяной, и снова переживёт восторг свободы, восторг освобождения тела от оков тяжести самого тела — её тело растворится в естестве воды, став частью её стихии.

Она так и сделала.

…а теперь выходила на берег. Смуглая её кожа была прекрасна, вся в капельках воды, в которых играло солнце. Она вся была прекрасна. Своей юностью. Аромат девственности распространялся от неё, как аромат ночного цветка, который так тонок и пронизывающ, что источается в ночи на многие пространства без перемещения потока воздуха, сам по себе.

Она легла на берегу, прямо на жаркий песок. Теперь уже песок обжигал её кожу. Она лежала на спине, вытянувшись блаженно и закинув тонкие длинные руки за голову, вся раскрывшись навстречу жарким лучам солнца. Её тело пело. Каждая жилка в нем трепетала, разбуженная испытанием смены ледяной воды на обжигающий песок и жаркое солнце. Она была довольна, ощущая биение жизни в каждой клеточке своего тела. Она чувствовала, как тело живёт сейчас своей собственной жизнью.

Потянулась гибко и раскинула ноги и руки. И приняла в себя все, наполнившись этим…

…На неё навалилось что-то липкое и горячее — гадкое, пахнувшее чем-то резким, вонючим. Это «что-то» навалилось на её лицо, не давая дышать, разрывая одновременно пространство между ног. Ей было больно. Очень больно. И… очень …приятно. Она пыталась высвободить лицо, извернувшись, но Вонючее Нечто держало её крепко. А боль внизу постепенно перешла в дикую боль, которую она не могла уже терпеть!!!

В этот момент она проснулась.

И уже не во сне, а наяву, закричала сквозь навалившееся на нее Нечто. Внутри все горело, а то, что приносило боль, все усиливалось и усиливалось. Какая-то огромная масса, волосатая и вонючая, лежала на ней, придавив, и разрывая и выворачивая её внутренности. Что-то огромное, твёрдое и горячее двигалось внутри неё. Тело онемело от боли и бессилия. И ей было хорошо! А движение внутри нее всё продолжалось и продолжалось! Ещё! Ещё! Но вот на мгновение это движение прекратилось, и то огромное и твёрдое, что было внутри неё, медленно поползло наружу… И вдруг дикая боль, полоснув огнём пространство между ног, снова пронзила все её тело, разорвав пополам! Хриплый вопль сладострастного вожделения, смешанного с непереносимой мукой боли, вырвался из её горла и на миг заглушил и шум водопада, и все звуки живой Природы вокруг, заставив саму Природу пережить с ней момент её нового рождения. Рождения кровожадного и сладострастного животного в ней…

…Ледяной воздух обволакивал горевшее огнём тело. Соприкосновение льда и пламени рождало лихорадку. Она не понимала, где она. Она не знала — кто она, и что произошло с ней. Только звезды, смотревшие ей прямо в глаза с высокого чёрного неба…

Эти звёзды в чёрном небе лишь и остались в её памяти. И ещё… Нет. Больше ничего.

Что это было с ней? И было ли..?

∞

Глава 2

ШАЛАШ

Когда-то…

— Кто ты? — спросил он.

— Прозерпина, — ответила она. — Лесная женщина.

— Ты живёшь в лесу? — просто спросил он.

— Нет. Я живу в селении неподалёку отсюда. Но лес — мой второй дом. Поэтому они называют меня «лесной женщиной».

— Кто они?

— Ты задаёшь слишком много вопросов для умирающего. Лучше скажи, откуда ты появился здесь? Ты не похож на…

Она хотела сказать «на наших», но подумала, что и сама не очень похожа на них, тех, с кем жила в этом селении. Хотя родилась здесь. Поэтому она проговорила:

— Ты не похож на здешних.

Юноша закрыл глаза. Два луча погасли. Ничто не отражало его лицо. Маска печати. Маска молчания. Ей стало не по себе. Это внезапно застывшее лицо, кажется, даже испугало её. И всё-таки, она напряглась всем телом и спросила:

— Ты не хочешь отвечать?

— Нет, — ответил он.

— Хорошо. Не отвечай, — согласилась она с облегчением. И провела пальцем по профилю его носа. Он, не открывая глаз, улыбнулся. И она по-животному почуяла, что уже вся в его власти. Он управляет ею. Этот прекрасный обнажённый непорочный юноша, который появился ниоткуда.

— Ты поможешь мне? — безразлично спросил он через мгновение, все так же, не открывая глаз. — Ты не бросишь меня здесь умирать?

Тем же животным чутьём она поймала дыхание его власти над собой: он знал, что она уже не в силах оставить его. Ей стало жутко. И одновременно что-то тёплое защекотало у неё где-то глубоко внутри: она готова была терпеть любые мучения ради него. С этого мгновения сама себе она уже не принадлежала. Она не была уже Прозерпиной. Она уже не знала, кто она.

— Я не оставлю тебя умирать, хотя, возможно, оставить тебя было бы лучше для нас обоих, — она решила не играть с ним в прятки, он и так все о ней знал. — Я помогу тебе. Но как только ты сможешь ходить, ты уйдёшь отсюда. Навсегда. Иначе я сама убью тебя.

Он открыл глаза, и на неё снова брызнули два луча. Он улыбался. Он торжествовал. Они молча обменялись взглядами. Соглашение было подписано.

Сколько времени прошло с того тихого летнего дня, когда она нашла его у ручья? Неделя? две? три? Всего месяц! А как в другой жизни.

…На его теле она не обнаружила ни одной царапины, ни одного ушиба, ни капли крови. Внешне все было в полном порядке. И потому сначала она растерялась, так как непонятно было, в какой помощи он нуждался. Он не мог сдвинуться с места. Все его тело при внешней целостности было не способно производить хоть какое-то движение. Только глаза жили. И мышцы лица иногда сокращались в улыбку. Ничего о себе юноша говорить не хотел. Иногда ей казалось, что он сам о себе ничего не знал. Временами — она видела в нем непорочность. Чаще — ощущала в нем какую-то непонятную ей силу и власть над собой, словно она была непорочной девочкой, а он искушал её и глумился над ней.

Отношения между ними складывались странно. Оба как будто что-то знали о своём будущем и не очень торопились его приближать. Она приходила к нему каждый день, кормила его, обтирала тело хрустальной водой ручья, а потом он засыпал, и она тихо уходила. Так как перенести его она не могла, то прямо на берегу ручья сложила для него жилище из веток и мха. За то время, что она ухаживала за ним, они не обменялись ни одним словом. Весь ритуал её прихода, кормления, омовения и ухода совершался в полном молчании. Только один раз, спустя неделю после того, как она начала приходить к нему, он спросил почти без интереса:

— А они знают, куда ты ходишь каждый день?

Она не ответила ему. Если бы они узнали, что она ходит к чужому мужчине, пусть даже юному, и, ухаживая за ним, помогает ему выжить, они бы выгнали её, а его бы убили. Чужие мужчины были опасны для их рода. Клановость соблюдалась неукоснительно. И ещё: она была собственностью другого мужчины. Её уже выбрали. Она знала, что и её, и его жизнь постоянно висит на волоске. Но ещё она знала, что если бы бросила его, он бы не выжил. А без него она жить не хотела. Поэтому она приходила каждый день.

И так прошёл месяц.

…И так прошёл месяц.

Все так же светило милое солнце. Но оно уже было не летним. Тепла становилось все меньше и меньше. По утрам на траву иногда ложился иней, и вода в ручье стала ледяной.

Паутинки в воздухе тоже отлетали. Птичьи голоса становились все глуше и глуше. Только иногда какая-нибудь птица, видимо, забывшись, начинала верещать по-летнему. Но поскольку отклика со стороны птичьего мира не получала, очень быстро замолкала или переходила на тон пониже.

Ручей все так же звенел в тиши лесной чащи. Ничто за это время не нарушило покой и забытость этого места. Шалашик стоял на берегу ручья и придавал пейзажу некоторую уютность. Или ей так казалось… Потому что внутри него всегда она находила его — его яркие карие глаза встречали её ещё у порога.

Она подходила к заветному месту, каждый раз трепетно предвкушая момент встречи их взглядов. Это было главным. Дальше она все делала, не глядя на него, как бы опосредованно. Стараясь не испытывать никаких эмоций. Они ей были не нужны. Вернее, она не хотела их иметь. Понимала интуитивно, что момент, когда она даст возможность себе почувствовать хоть что-нибудь, будет последним моментом её свободы. Она хотела, чтобы он как можно скорее встал на ноги и ушёл. Навсегда. Из этого леса. И из её памяти.

Наивная. Она не знала, что так не бывает.

…Шалаш был пустой.

Отогнув полог шалаша и не решаясь войти в него, она ощутила, как ужас охватывает её. И чувство невосполнимой утраты. Только теперь она осознала, как боялась в действительности его ухода. Но этот ужас был сильнее чувства утраты: юноша не мог встать и уйти. До вчерашнего дня он оставался все ещё полностью неподвижным!

Всё так же, не решаясь войти внутрь шалаша, она вздрогнула от мороза, побежавшего по спине, и её словно пригвоздило к месту. Сзади. Он стоял сзади.

Он стоял и молчал. Она слышала его дыхание, какое-то странное, то ли прерывистое, то ли с надрывом, то ли с еле различимым подвыванием. И она молчала. И боялась обернуться. И когда ужас дошёл до состояния потери сознания, всё-таки обернулась.

Он стоял совсем близко. Он улыбался. Юный, прекрасный. И смотрел ей прямо в глаза. В её сердце.

— Ты боишься. Меня..? О, это видно с первого взгляда. Чем же я тебя так напугал? Разве я такой страшный? — заговорил он вкрадчиво, медленно наклоняясь к ней, но, не делая попытки прикоснуться. И она, выйдя из оцепенения, сделав шаг назад от него, пятясь, вошла в шалаш. Наклонив голову, он шагнул вслед за ней. Его фигура закрыла проем входа, и в шалаше воцарился полумрак. И тишина. Теперь слышалось лишь её частое дыхание: она страшилась его, сама не зная почему.

И как только шалаш наполнился полумраком, его глаза вспыхнули! — жёлтым огнём. И замерцали.

Все похолодело у неё внутри. Ледяная рука животного ужаса схватила её за горло. Ноги ослабели и…

…Было холодно, и что-то шершавое, тяжело надавливая, ползало по её коже. По ногам, животу, по груди, шее… Это возбуждало. Но одновременно от этого становилось всё противнее. Пахло чем-то странным и неприятно-острым.

Внезапно она поняла, что лежит совершенно голая на чём-то твёрдом, холодном и влажном. Земляной пол шалаша?! Вот она где! Попыталась открыть глаза — веки не слушались.

Странный запах приближался к лицу — и вот оно, это что-то, то, от чего и исходил этот запах! Ей захотелось сбросить «это» со своего лица, и она провела рукой по лбу. И тут же открыла глаза, схватив что-то волосатое. Паук?! Нет. Это была рука — волосатая и вонючая.

Она дёрнулась от страха, присела и упёрлась голой спиной в стену шалаша. Возле неё сидел, вернее, сидело, странное существо, напоминавшее… Нет! Не может быть! Жёлтые глаза его мерцали как прежде.

Он! Но старый, смердящий, с волосатыми руками!

Она судорожно прикрыла руками обнажённую грудь, как будто это могло спасти её, и расширившимися от суеверного ужаса глазами, онемев, глядела на него. У неё не осталось сил даже крикнуть. А он продолжал смотреть на неё и водить противно по её лицу, шее, груди… потом наклонился и, источая смрад, впился дряблыми губами в её губы, долго не отпуская и не давая дышать, истекая ей в рот густой слюной с привкусом крови. Он наслаждался… Затем медленно отпустил её губы, дождался, пока она глубоко вдохнёт воздух, отстранился и у неё на глазах стал превращаться в того самого юношу, которого она спасла.

— Ты больше никогда не увидишь меня таким, — вкрадчиво произнёс он, вновь наклоняясь к ней и, вдруг с силой притянув к себе, откинул её руки, больно сжал обнажённые груди всё ещё волосатыми руками. — Никогда. Всегда, встречаясь со мной, ты будешь, как и прежде, видеть только юное прекрасное лицо, мгновенно испытывать вожделение плоти, неодолимое желание отдать мне своё тело для истязания и покориться душой. Ключом к этой твоей заветной потайной двери плотских желаний будут мои глаза. Их взгляд проникнет в твою самую сокровенную, недосягаемую даже для тебя самой, глубину. Ты никогда не узнаешь о природе своей развращённой сути. Но всегда будешь такой — развратной. Но только для меня. В каких бы обличьях я ни приходил к тебе жизнь за жизнью. Так было. И так будет всегда. А теперь запомни и забудь. Навсегда.

…Свет давил на глазницы. Она поворачивала лицо то в одну сторону, то в другую, и ничего не могла с этим поделать.

Тело же её не могло сдвинуться с места. Грудь горела огнём.

Она прикрыла глазницы рукой и попыталась открыть глаза. Все тело мгновенно охватила боль. И какая-то странная усталость, которую она никогда ещё не испытывала.

Она снова прикрыла глаза. Боль чуть утихла. Полежав немного и приходя в себя, она опять сделала попытку открыть глаза — тот же результат.

Внезапно яркий свет перестал насиловать её глазницы, и пространство наполнилось чьим-то присутствием. Теперь она боялась открыть глаза. Сама не зная почему.

— Любовь моя. Жизнь моя, — раздался его голос. Мягкий и обволакивающий, он звучал музыкально-чувственно. — Можешь открыть глаза, солнце не будет тебе больше мешать.

Она открыла глаза и очутилась в полумраке шалаша, вход в который был прикрыт полупрозрачной тканью. Солнце, действительно, больше не мешало ей. Но зато прямо перед ней мерцали его глаза — жёлтые, дикие. Она вскрикнула и снова чуть не потеряла сознание. Он схватил её за запястья, крепко сжав и не давая вырваться и, наклонившись, впился губами в её губы. Она опять почувствовала привкус крови во рту. Силы оставили её. И она сдалась — потеряла сознание…

Сегодня она решила принести ему одежду, потому что в лесу становилось прохладно. С каждым днём все прохладнее. Лето потихоньку отступало.

Она подходила к заветному месту, трепетно ожидая встречи их взглядов. Это было главным.

Шалашик стоял на берегу ручья, словно ожидая кого-то в гости. За то время, что она приходила сюда, этот дивный уголок леса приобрёл для неё особое значение. Ей даже казалось иногда, что и деревья здесь не такие как во всем остальном лесу, и солнце здесь светит мягче и милее, и птицы здесь мелодичнее выводят свои трели. Ручей был единственный и неповторимый. Шалаш стал для неё убежищем от всего остального мира: как только она переступала его порог — весь остальной мир переставал существовать для неё. И пусть эти мгновения длились недолго, пока она ухаживала за незнакомцем, этого хватало ей, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливой.

…Странная тишина стояла сегодня в лесу. Как будто настороженное ожидание приостановило всякое движение жизни. Весь растительный мир словно вытянулся вверх и застыл в ожидании указаний. Сверху. Ожидание было пронизано послушанием и согласием ждать. Она чувствовала кожей состояние природы, но не могла объяснить себе, что же это состояние означало. Особенно и не старалась — чувствовала и все.

Чем ближе она подходила к шалашику, тем напряжённее становилось ожидание всего, что окружало её. Возле самого шалаша воздух, казалось, окаменел вовсе. Его можно было увидеть. Странное движение поймала она внутри себя: сердце ёкнуло, как от испуга, пробуждая во всем её физическом существе глубокий отголосок жуткого видения вспышкой ярко-желтого света, и тут же мгновенно успокоилось, не дав ей задержать шаг — она вошла в шалаш — прямо посередине этого жилища, нагой, сидел он. Он сидел. И не мигая, озорно, смотрел на неё. Прямо в глаза.

— Может, ты и встать можешь? — стараясь не выдать волнения, тихо спросила она.

Её замешательство всё-таки не ускользнуло от него. Улыбнулся лукаво, не скрывая торжества, и встал во весь рост. Он так радовался своей восстановленной способности двигаться, что, казалось, совсем забыл, что это означало только одно: он должен уйти. Но как раз это, может быть, его больше всего и радовало?

Стройный, длинноногий, длиннорукий, с хорошо развитыми мышцами, с подтянутым животом и гордо подтянувшейся плотью. Гладкая смуглая кожа ещё не тронута мужской растительностью, только на лобке едва кучерявятся чёрные завитки. Странная болезнь совсем не тронула его тело. Вынужденная недвижность никак не отразилась на его мышцах.

Она сразу сдалась. Вид юного обнажённого тела мгновенно откликнулся в тайниках её собственного тела внезапным, до селе ей неведомым, обжигающим, почти животным, приливом желания обладать им. У неё зашумело в ушах.

Как сквозь сон, услышала голос.

— Я люблю тебя. И ты любишь меня — я знаю. Я не хочу уходить. Я останусь здесь. С тобой. Мы оба хотим. И не надо сопротивляться этому. Я так долго ждал тебя. Ты не бросила меня больного и неподвижного. Ты не можешь заставить уйти меня теперь — здорового и полного сил любить тебя.

Он оставался на прежнем месте, но ей показалось, что его руки охватили её тело, и что сам он прижимает её к себе, и она — только его половинка.

Он по-прежнему не двигался с места, и она, глядя в его яркие карие глаза, вибрируя всеми клеточками своего тела, медленно двинулась к нему.

На его призыв.

Дни бежали за днями. Они построили другой шалаш, побольше, который позволял им жить просторно и не стеснять себя в движениях. Она больше не возвращалась в своё селение. Зачем? Там не было для неё жизни — жизнь была только здесь, рядом с ним. Хорошо, что до этого она умудрилась перенести потихоньку из своего дома кое-какую одежду для него и кое-что для сооружения постели, если можно было назвать постелью много мха, покрытого сверху грубой тканью. Да им и было все равно. Они согревали друг друга своими телами, огнём крови, пылавшей в их жилах вечным неугасимым пламенем желания, и покрывали тела друг друга бесчисленными одеждами поцелуев. Они были одним целым. И этого было достаточно.

Еды в лесу хватало. Лето разродилось богатым урожаем: ягоды, грибы, травы, коренья, лесной мед, мелкая рыбёшка из ручья — все было под рукой в любое мгновение.

Она позабыла обо всем. Знала только одно — в нем вся её жизнь. Ради него она готова на все. Чувство, которое испытывала к нему, не тяготило её, но «вытягивало все жилы» из её тела. Временами ей казалось, что она, действительно, сама себе не принадлежит, она исполнитель чьей-то воли, даже не его воли. Любовь к нему заслонила от неё весь остальной мир, и даже чувство безопасности, инстинкт самосохранения. Он не просил её остаться с ним здесь вовсе. Он не держал её здесь. Он не требовал от неё не ходить в селение и забыть обо всем. Она сделала все это сама. Она чувствовала: он так хочет. И так хотела она.

По-прежнему, он ничего не говорил о себе. И она не возвращалась к этому разговору тоже. Да им и некогда было разговаривать. То они бегали по лесу и смеялись как дети, то соревновались, кто выловит больше рыбёшек из ручья, то лазили по деревьям в поисках мёда, то валялись на привядших травах под лучами осеннего солнца, то сидели, взявшись за руки, и слушали шелест листвы и журчание ручья. С наступлением сумерек и до самого рассвета, когда начинали просыпаться птицы, и движение начинало бродить по лесу — движение пробуждающейся природы — они любили друг друга. Они любили друг друга исступлённо и каждый раз, как будто — последний. Они высасывали все соки друг из друга, до последней капельки, и наполняли соками друг друга бесконечно. Бывали мгновения, когда они начинали рыдать в объятиях друг друга, доведённые силой своих эмоций до экстаза. И ни на мгновение их тела не расплетались. Потом забывались на краткие мгновения, но пульсация обоюдоострого желания пробуждала их вновь и вновь.

Ощущение чистоты и непорочности их соитий не покидало её. Все нюансы их телесных и душевных переживаний были наполнены чувственной нежностью, звоном дивных тонких мелодий. Жертвенность их чувств дрожала в каждом прикосновении, в каждом взгляде, в каждом их поцелуе.

— Любовь моя! Жизнь моя! — со стоном шептал он ей.

— Любовь моя! Жизнь моя! — эхом откликалась она.

— Ты — моя жизнь, — нежно прикасался он губами к её коже.

— Ты — моя жизнь, — вторил ему её стон.

Целый мир помещался в их шалаше. Никакой другой мир им был не нужен.

Вставало солнце — они засыпали, переплетя свои тела и души.

Он не знал. Но иногда среди ночи она пробуждалась от острого желания растерзать его, лежавшего рядом. Это желание было таким неутолимым, что она сжимала зубы, чтобы не завыть. Какое-то движение начиналось в её теле. Какие-то новые течения открывались в нем. Ей нужна была его кровь. Она вставала на колени рядом с ним, спящим, и начинала принюхиваться, как зверь, к запахам, исходившим от его тела. Постепенно она наклонялась все ближе и ближе и, наконец, наступал момент, когда её лицо почти касалось его шеи. Рот её начинал приоткрываться в зверином оскале, челюсти напрягались, и клыки начинали мерцать в темноте своей белизной… И он начинал ворочаться. Мгновенно её тело расслаблялось, и желание близости с ним захлёстывало её. В этот момент он обнимал её за шею и впивался губами в её губы — она забывала обо всем на свете, и мир начинал качаться в ней, и под ней, и над ней.

А потом вставало солнце, и они засыпали, переплетя свои тела и души.

Она думала, что он не знал… «Любовь моя. Жизнь моя. Я же умру без тебя. Единственная. Не уходи. Никогда». «Никогда», — эхом откликалась она.

… — Никогда, — эхом ответила она…

В лесу, как и все последнее время, стояла белая тишина. Птицы умолкли окончательно, ручей с трудом пробивался сквозь корочки льда, сковавшего его по краям и местами — посередине. Тихо-тихо падал снег. Он ложился тоненьким покрывалом. Сквозь него ещё была видна трава, опавшие листья. Кустики можжевельника стояли чуть припорошённые, красуясь тёмно-синими глянцевыми ягодами. Сосны и ели зеленели. Они не скоро ещё покроются шапками снега. У них все ещё было впереди…

А вот у неё и незнакомца (он так и не назвался), все уже было в прошлом. Будущего у них не было. Это стало очевидным для неё внезапно. Как до сих пор она могла не видеть очевидного? Как могла позволить себе так забыться? Почему реальность происходящего не доходила до неё столько времени? В каких потёмках своего сознания она заблудилась? И где тот свет, который мог бы осветить для неё пространство её разума?

…В шалаше было холодно. Даже еловые лапы, которыми они теперь укрывались и которыми была дополнена их постель, не спасали от холода. Их любовные порывы не прошли. Но холод наступавшей зимы вынуждал их все больше согревать друг друга не неутомимыми ласками, а сплетением тел и нежеланием разъединяться вообще.

— Любовь моя. Жизнь моя. Я умру без тебя. Не уходи. Никогда, — теперь шептал он, все крепче прижимая её к себе. Его тело пылало жарко, казалось, сквозь кожу его пробивается пламя. Весь он был одним пылающим факелом.

— Никогда, — эхом вторила она, чувствуя, что, действительно, не в силах расстаться с ним. Но наступал холод и голодная смерть. Большую часть времени они лежали в шалаше, прижавшись друг к другу. Сливаясь, то ли в бреду, то ли в действительности в одно целое. Несколько раз она порывалась сходить в селение за едой и одеждой. Но каждый раз останавливала себя, понимая, что все мосты сожжены, и там её ждёт позор, и если не смерть, то изгнание. И она оставалась. Надо было что-то предпринимать, но он как будто не видел и не понимал, что они идут к смерти. Он ничего не предлагал, но с каждым днём все упорнее просил её не оставлять его. И она продолжала не спрашивать его, что он собирается делать, куда собирается идти дальше, собирается ли вообще куда-то идти, и возьмёт ли её с собой. Она боялась задавать ему эти вопросы, потому что смутно чувствовала, что она ему в его дальнейшей жизни не нужна. Он, уходя, не позовёт её с собой.

Но он, казалось, и не собирался уходить, зато все настойчивее просил её не уходить от него. И она начинала уже верить, что что-то изменится в происходящем. Он явно чего-то ждал. Но даже если бы он и не просил её остаться, она бы все равно не ушла — она не могла без него жить и готова была умереть здесь, вместе с ним, будучи одним целым. Она уже забыла об условии, которое сама поставила ему при первой встрече. И боялась, что он вспомнит о нем.

…Она вымоталась до предела. Разум её метался между пониманием того, что такое бездействие приведёт их к смерти, незнанием, как выбраться из этого тупика, и страхом остаться без него. Ночами она лежала без сна, замерзая все больше, и отчаянно спрашивала себя, что же с ней происходит? Что произошло с ней в этом лесу в тот день, когда она увидела его, неподвижного, у ручья? Что произошло с ней? Какие-то смутные видения всплывали временами в её воспалённом сознании, от которых ей становилось жутко, пот выступал на лбу, и все тело покрывалось испариной. Сердце начинало бешено колотиться, и она в панике отстранялась от лежавшего рядом с ней человека. А человека ли? И она вспоминала вдруг, как он смотрел на неё, думая, что она спит, и ей становилось по-животному страшно. Инстинкт самосохранения на мгновение пробуждался в ней, и она готова была сорваться с места и бежать от этого шалаша и этого «человека ли» без оглядки. Но ещё ужаснее были мысли о том, что и она перестала быть собой. Да, в тот момент, когда она впервые увидела его, ей показалось, что она заметила в себе довольно странное движение, напомнившее ей об оставшемся в дымке бессознательности видении насилия над её телом. Но это было лишь мимолётное движение. Потом её заполнила безотчётная его власть над ней. Что-то было в его глазах, когда он смотрел на неё. И потому сила её желания никогда не покидать его, отдаваться безраздельно, служить ему, покоряться ему — страшила её. А то, что происходило с ней иногда по ночам, когда жажда его молодой крови переполняла её, и она готова была растерзать его на части и захлебнуться его кровью, испытывая восторг — что это было? Разве это была она? Нет! Это было дикое животное. Хищное животное. И это животное в ней самой жило и требовало его крови. Оно ждало момента, когда сможет наконец впиться клыками в его юную шею, и взахлёб пить его кровь. От этих ощущений у неё начинала кружиться голова, и она почти теряла сознание. Этого дикого животного в себе она боялась больше всего. И она начинала понимать, почему не оставляет его, почему остаётся с ним.

— Сегодня я схожу в селение. Иначе мы погибнем здесь. Ты же не хочешь уходить? Ты хочешь остаться?

Она решила схитрить и всё-таки задать ему этот вопрос. Ей надо было утвердиться в своём понимании происходящего и принять какое-то решение.

Он посмотрел ей в глаза, и произошло то, что обычно и происходило: вся она подалась навстречу его власти, и забыла кто она и где.

— Да. Я хочу остаться здесь. С тобой. Мне некуда идти. Моя жизнь принадлежит тебе. Да, тебе лучше сходить в селение. Наступает зима. Нам нужно что-то придумать, чтобы пережить её.

Она опустила глаза. Как бы она хотела остаться там, в селении! Как бы хотела, чтобы их встречи никогда не было! И ясно поняла в этот момент, что обрекла себя на вечные страдания души и тела. Всегда разум её будет рваться в прошлую, постылую, но безопасную жизнь, а сердце навсегда останется в этой, гиблой, но чем-то неуловимо животной и первозданной, и этим — непреодолимо притягательной для неё, — жизни.

Подняла глаза, два синих озера, с застывшей гладью не пролившихся слез. Безысходное страдание навсегда поселилось в них. Он — улыбнулся, стараясь скрыть торжество, подошёл и молча, легонько прикоснулся губами к её глазам. Потом к губам.

— Иди, — жёстко сказал и, повернув за плечи, подтолкнул её к выходу. — Я буду очень скучать по тебе. И очень ждать тебя. Иди.

И она пошла. Пошла в никуда. Потому что, лишь подойдя к краю леса, за которым начиналось её селение, поняла, что ждёт её там. Она поняла, что отрезала себя от этих людей уже навсегда. Возвращаться ей было некуда.

И повернула обратно.

…Она подошла к шалашу обречённо, не зная, что скажет ему, этому юноше, безраздельно ставшему её властелином. Почему она вернулась, так и не дойдя до селения? Как объяснить ему это, чужому, не знавшему их обычаев? Как не показать ему, что она обречена остаться с ним?

Шалаш был пустой. Холод заполнил все его пространство. Ей показалось на минуту, что здесь никого никогда и не было. Где же он? Она оглянулась вокруг и не увидела на снегу других следов, кроме своих. В ней не дрогнуло ничего. Так натерзалась она, идя в селение и возвращаясь обратно. Так намучилась она в последнее время, скрывая от него свои сомнения и страхи.

Незнакомец исчез…

Медленно она прошла внутрь, в леденящую пустоту шалаша. Легла на кровать изо мха и еловых лап. Их кровать. Закрыла глаза.

…В проём шалаша светили далёкие звезды. Тело её окоченело и уже не чувствовало холода. Она была абсолютно одна. И абсолютно свободна…

∞

Глава 3

ПРОДОЛЖЕНИЕ НАЧАЛА

Италия. Рим.

середина 90-х

Ярко светило солнце. Где-то внизу, за стенами, был слышен гул большого города.

«Вечного» города.

Иногда из преддверий этого каменного памятника сюда даже доносился смех. Но здесь, наверху, в сердцевине храма, царила средневековая тишина. И люди, которые были веселы и беззаботны там, внизу, в преддверии — здесь напрягались и замирали изнутри. С трепетом и благоговением они медленно шествовали по внутренним пространствам этого храма и почти боялись дышать. Не то что говорить громко.

Здесь не было экскурсоводов. Здесь никто никому ничего не рассказывал. Здесь все и так было понятно. На уровне интуиции — здесь стояла История. Она здесь осталась и стояла. Здесь было её пространство, её территория. Здесь, хотя за стенами жил уже почти двадцать первый век, полновластной хозяйкой была она — История Средневековья. И ни один человек, попадавший сюда посмотреть — случайно или специально — не подвергал сомнению её права. Здесь она диктовала свои условия поведения. Люди как-то сразу понимали, что тогда были жестокие времена, и церемониться с ними никто бы не стал.

Именно этим страхом и была пропитана вся атмосфера базилики. Суровость тех времён была налицо. Потому люди благоговейно и с интересом смотрели на стены базилики, на прекрасно сохранившиеся её здания. Но ни у кого не возникало желания проникнуть внутрь. И они не задерживались вообще: чинно, но достаточно быстро, покидали священные пределы.

А ей было хорошо!

Всем своим естеством она чуяла, что вернулась домой. Эти толстенные стены, окна-амбразуры, узкие пространства внутренних двориков, красный кирпич построек — все было её, родное. Именно здесь она провела когда-то свои самые лучшие годы! Здесь душа её была наполнена покоем, и жизнь её протекала размеренно и счастливо. Здесь она впервые полюбила.

Ей не хотелось уходить отсюда! Тишина и солнце — всё было, как тогда. Трепетность сердца и смутные желания юности — всё это было пережито именно здесь.

Она остановилась, закрыла глаза и слушала, слушала, слушала эту родную солнечную тишину.

…Он тронул её за руку, и она открыла глаза. Солнце брызнуло искрами лучей, и она зажмурилась и тихонько радостно засмеялась. Он снова тронул её за руку. И она почувствовала, что он обеспокоен. Посмотрела, прищурившись, на него, и увидела растерянность в его глазах. Его даже, казалось, немного трясло.

— Я хочу уйти отсюда, — сказал Витторио и потянул её за руку.

Она поняла, что он просто хочет сбежать. От чего-то. Что напомнила ему эта базилика. Вся эта средневековая застылость. Ведь здесь было так же, как… тогда. И она знала, от чего он хочет сбежать — его мучила совесть. А она его простила. Но совесть его всё равно мучила… и все сильнее. Тем более, что он не просил прощения у неё в этой жизни. И не понимал, что, если она согласилась быть с ним в этой их жизни, значит он прощён.

— Хорошо. Пошли, — еле слышно ответила она. И оглянулась на внутренний дворик между двумя башнями. И увидела себя. Посередине дворика. Тогда…

В келье стоял полумрак. Узенькое окошко едва мерцало. На кровати, которая стояла под окном, сидели двое.

Он и она.

Мужчина, ещё не старый, лет сорока, и девочка, казалось, ещё подросток. Она сидела молча, вся оцепенев. Опустив голову. Мужчина что-то говорил ей, видно было, что оправдывался, убеждая в чем-то. Она как будто не слышала его. А он не дотрагивался до неё. Похоже, он боялся это сделать. Только тихо, быстро и настойчиво говорил что-то. Наконец он встал, посмотрел на неё ещё раз, чуть задержался, словно раздумывая, хотел было наклониться к ней, но передумал. И вышел.

Она осталась одна…

Встав коленями на кровать, она посмотрела в узкое, стрельчатое окно. Внизу, по внутреннему дворику, быстро шёл он. Ряса развевалась на ходу. Он не замечал этого. Куда девалась его величавость, благопристойность и уверенность в себе? Он сбегал. От неё… От её позора. От их будущего ребёнка. Она смотрела ему вслед и клялась себе, что больше никогда-никогда никого не полюбит. Внутренняя опустошённость от утраты ещё не перешла в ужас перед будущим позором и одиночеством.

Всё ещё было впереди…

Они бродили по Риму. Взявшись за руки.

Воздух плыл от зноя — тридцать пять в тени. Когда они выходили из магазина или какого-нибудь другого здания, в лицо им пыхал такой жар, что каждый раз она вспоминала момент открывания духовки, чтобы глянуть, ни готов ли пирог — тот же обжигающий воздух.

Стройная, миниатюрно-изящная, загорелая, в обтягивающей маечке, выставляя напоказ свою шикарную грудь; в коротеньких шортах-юбке, едва прикрывавших верхнюю часть ног, в деревянных босоножках на высоченных каблуках — она была постоянным объектом внимания и мужчин и женщин. Коротенькая стрижка «под мальчика», выгоревшие светлые волосы, изумительной чистоты серо-синие огромные глаза — полный «атас» для итальянцев.

И здесь, в Риме, почти одетая, и на пляже в Палермо — в чёрном сплошном купальнике с высокими трусиками и прозрачными вставками по бокам, со шнуровкой на мягко колышущейся при ходьбе, соблазнительной груди — всюду за своей спиной она слышала восхищенные мужские восклицания: «Бэлла!»

Она слышала возгласы восхищения. Но не смотрела по сторонам, не ловила взгляды. Она знала, что хороша! Безумно соблазнительна.

Ей нравилось быть такой: соблазнительной и недосягаемой для них. Ничьей. Эта игра её возбуждала. А Витторио говорил ей, что хотел бы, чтобы она была маленькой Дюймовочкой, которая жила бы у него в кармане. И он, только он один, мог бы любоваться ею, доставая из кармана и, насладившись её прелестями, снова клал бы её в карман.

Ей нравилось быть такой желанной для него.

Ей нравилось быть такой обворожительной. Только для него.

Ей нравилось быть доступной для него в любое мгновение, когда он только этого пожелает.

И потому её сердило, что он ревновал её постоянно ко всему на свете. Даже к морю. Даже к окну квартиры, к которому она, обнаженная, подходила вечером, чтобы закрыть его.

— Кто кого должен ревновать? — спрашивала она, смеясь, но в глубине души, сердясь на него. — Мне сорок три, а тебе — двадцать восемь.

Теперь он начинал сердиться на неё, потому что для него она была самой восхитительной женщиной на свете, и возраст для него не имел никакого значения. Они и смотрелись как ровесники.

— Ты — чудо! — говорил ей он. — Таких как ты, больше нет! Только ты можешь быть такой: неуловимой, и каждое следующее мгновение — другой. И всегда — п р и т я-я-я-г и в а ю щ е й.

Эту игру он начал ещё в свой первый приезд в Санкт-Петербург — он стал считать, сколько её — разных. И когда на четвёртый день дошёл до сто первой — сдался. Его восторг перед ней не имел границ. Все те её качества, которые пугали других мужчин, и потому они, как правило, предпочитали восхищаться ею издали, его приводили в экстаз! Он только и мог повторять: «О! Мирушка! О! О! О!..» Слов у него не хватало не потому, что он ещё плохо говорил по-русски. И по-английски они прекрасно понимали друг друга. У него просто не было слов, чтобы выразить своё преклонение перед нею.

Они были одним целым.

Они собирались пожениться. Собственно, для этого она и приехала в Италию. Все документы были готовы ещё в Санкт-Петербурге. Не хватало только одной малюсенькой справки из консульства России в Риме.

Было замечательно, что не хватало этой писульки! Иначе неизвестно, когда бы она снова могла попасть в Рим. Время на заключение брака было ограничено сроками визы, и никакие свадебные путешествия по Италии не предполагались. Этим летом, конечно. Потом, когда они уже будут мужем и женой, они поедут в Италию. Просто погостить. Она знала, что Витторио, вот уже несколько лет живя в Копенгагене, очень хотел бы вернуться жить в Палермо. Но заработки в Италии, особенно южной, были смехотворны. А хотелось иметь очень много.

Всю ночь, пока они ехали поездом до Рима, он простоял на коленях у её постели в купе. Она то засыпала, то просыпалась. И всё время видела перед собой его бледное в полумраке ночи лицо. Он не дотрагивался до неё. Даже не наклонялся близко, чтобы не мешать. Просто стоял на коленях и смотрел на неё. Он сделал так, что в купе больше никого не было. С ними никто не ехал. Они были одни.

Под утро, когда стало рассветать, он поцеловал её в глаза. И прислонился щекой к её щеке. У неё сначала замерло, а потом бешено заколотилось сердце. Кровь мгновенно вскипела, и она откинула простыню. Он провёл рукой по её моментально набухшим соскам. Она вздрогнула и выгнулась. Он взял её груди в руки, едва касаясь, и начал покусывать соски. Она ещё больше выгнулась и мучительно застонала. Он засмеялся. Блаженно, счастливо. Он знал, какую власть имеет над ней…

Она открыла наконец глаза, не в силах ещё улыбаться от прилива тягучего желания, взяла его руку и положила себе между ног. Теперь он блаженно закрыл глаза и застонал. А она улыбнулась. Потом тихонько гортанно засмеялась. Ударила его по руке и села на кровати. Потянулась всем телом, не подпуская его к себе взглядом, мучая его. Как всегда, он замер в восхищении перед ней, и произнёс:

— О… Мирушка! О!..!

Они были как дети! Куда девалась разница в возрасте?! Её никто не замечал. Он был очень горд, когда ловил на себе завистливые взгляды мужчин, сначала обращённые на неё. Ему завидовали, что он обладал такой женщиной. А что он обладал ею, видно было и неискушённому.

…В консульстве было прохладно и ощущалась неспешность. Русские чиновники общались с русскими же гражданами вежливо и даже приветливо. Это было совсем не похоже на общение русских чиновников с русскими же гражданами в России. Здесь хотелось открыть им в откровении душу, так живо они принимали участие в твоих проблемах! И, действительно, достаточно быстро их вопрос решился, и она даже обменялась с участливым инспектором телефонами, на случай, если для неё что-то ещё понадобится сделать. Витторио снова был в восторге от неё. Он видел, что она вызывает симпатию буквально во всех, и грелся в лучах её успеха.

Они вышли на улицу, и жар сухого раскалённого воздуха пыхнул ей в лицо. Как нравился ей этот жар! Он тоже был частью её дома. При такой температуре воздуха не надо было покрываться одеждами, душить своё тело покровами, заключая его в их темницу. Её тело, как и она сама, обожали свободу! Прочь условности! При такой жаре выполнять свои желания было совсем нетрудно. Как раз сама жара диктовала необходимость освобождения от одежд. И это ей очень подходило!

Витторио взял её за руку, притянул к себе и поцеловал в ложбинку между ключицей и плечом. Пощекотал там языком.

— Как долго мы не были вместе! Я очень скучал. А ты?

Его взгляд сказал ей, что он не шутит — он скучал! А прошло-то всего два часа с момента их выхода из купе поезда Палермо-Рим. Что могла ответить ему она? Что он в ней всегда? Что он — часть её тела и души? Что он — ровно половина её?

Она встала на носочки, обхватила его голову руками, наклонила к себе и поцеловала в губы. Он ухватился за её губы, как за последнюю надежду, и поглощал, поглощал их, ненасытный. Рядом кто-то «крякнул»: пожилой мужчина стоял неподалёку, кажется, уже давно, и натужно смотрел на них. Они прыснули от смеха, взялись за руки и медленно побрели по тенистой улице, мимо старинных особняков с чугунными литыми воротами на цепях. Это был район богачей, как правило, врачей и юристов.

Витторио сказал:

— Если бы ты захотела быть юристом в Италии, ты была бы очень, очень богатой.

Она знала это. Она знала, что если бы захотела продолжить свою карьеру юриста и в России, то тоже могла бы стать очень, очень богатой. Но она не захотела. И никогда уже не захочет. Она выбрала для себя другой путь во второй половине своей жизни. И этот путь привёл её сейчас в Рим. Куда приведёт он её ещё? Она не загадывала. Сейчас она была в Риме. Со своим Витторио. И этого было достаточно.

Пока достаточно…

Арбузы продавали прямо на улице, на развес.

Огромные сочные розовые кусищи! Люди покупали эти кусищи с явным вожделением, и кто прямо у лотка, кто, набравшись терпения сделать пару шагов от лотка, погружали свои лица в сочную сахаристую мякоть. Сок стекал ручьями вниз на тротуар, и было видно, что именно обилие сока, стекавшего наземь, вдохновляло и возбуждало людей больше всего. Конечно, и лица во весь охват, и руки, и даже одежда — всё становилось мокрым и липким от сока. Не беда! Тут же рядом был прекрасный фонтан.

Короче говоря, стояли гам и веселье. Полно было туристов. Они-то больше всего и «отрывались».

Витторио потащил её к лотку. Она не знала, как себя вести, потому что безумно хотела эту розовую набухшую мякоть, но одновременно не хотела быть похожей на всех этих туристов. Но, как всегда, искушение удовольствием вступало в противоречие с «быть пристойной». Эти издержки воспитания, когда естественные устремления обозначались как «дурные», «порочные», и потому надо было уметь делать вид, что их не существует вообще. Как вы понимаете, от этого они никуда не девались. А чем активнее скрывались ради выдуманной кем-то пристойности, тем настойчивее рвались к реализации.

Она всегда, сколько себя помнит, чувствовала в себе эту «порочность» — в ней всегда бурлило естество! Это касалось не только сексуальных желаний. Живая, естественная природа бурлила в ней. Это она, эта природа, откликалась так живо на все происходящее вокруг. Теперь она начинала подозревать, что в ней этой природы было слишком много: сейчас, рядом с двадцативосьмилетним Витторио, она чувствовала себя девочкой-подростком. А он был такой степенный. Похоже, что это именно она «потащила» его к лотку с арбузами. Она разрешила себе отпустить себя. Веселиться, так веселиться! Получать удовольствие, так получать удовольствие! И это тоже было, как всегда: естество побеждало якобы пристойность.

Она алчно смотрела на куски арбуза и хотела съесть их все! Продавец, как и все предыдущие итальянцы-мужчины — какая непосредственность! — уставился на неё и забыл про арбузы. Тут же рядом с ним оказалась властная крикливая женщина лет тридцати, выглядевшая на все сорок (как правило, замужние итальянки, особенно на юге, после двадцати лет начинают выглядеть много старше своих лет и быстро стареют), и привела его в чувство, что-то резко сказав.

И Витторио начал разговор. Ох уж эти итальянцы!

Она уже знала, что «ни о чем» они могут говорить часами. Если итальянцы начинали разговор, и надо было только сказать, например, «да», можно было не торопиться и приготовиться ждать окончания их разговора минут через двадцать. Не раньше. Пока они ни обсудят все последние события. Витторио считал такую манеру общения проявлением их итальянской семейственности. Она с ним не спорила. По этому поводу. Для других поводов время ещё не пришло.

Наконец арбуз в виде двух кусков, был куплен. Ей, конечно, не хватило терпения пройти два шага в сторону от лотка. О! О! О! И ещё много раз «О!» Такого арбуза она не ела даже в Херсоне! Ну, и потом такого размера куски ей никто никогда не отрезал!

Витторио не ел свой арбуз. Он смотрел на неё. Как ела она. Оторвавшись от сладости, она глянула на него, чтобы узнать, почему он не ест. Вопрос застрял у неё на уровне низа живота. Он попытался улыбнуться. Она почувствовала, что ноги стали слабыми, и ей уже не хотелось арбуза.

Он взял её липкую от арбузного сока руку, легонько сжал, потом поднёс к своим губам и поцеловал в ладонь:

— Пошли?

Она молча кивнула ему и покорно пошла рядом с ним. Рука в руке.

Арбуз остался недоеденным.

Они занимались любовью.

Сколько раз они уже совершали это! И каждый новый очередной раз это длилось целыми вечностями.

На этот раз они даже не успели доесть пирог. Он посмотрел ей в глаза, и она сразу сдалась. Всё внутри вспыхнуло, загорелось огнём. Глядя ему в глаза, она обошла стол и, раздвинув ноги, села к нему на колени лицом к лицу. Он положил свои руки ей на тоненькую талию. Приподнял. И посадил. Она закрыла глаза и застонала. Они замерли. Было горячо и блаженно.

…Она открыла глаза, обняла его за шею и поцеловала в губы.

И растворилась в нём…

Они могли заниматься любовью часами. Да-да! Именно часами. Позы сменяли одна другую. Дрожание тел сменялось полной прострацией. Рот то наполнялся слюной, то пересыхал. Руки и ноги сплетались и расплетались. Судороги ходили по их телам, сменяясь приливами крови и набуханием членов. Когда он уставал, но расплетать тела не хотелось, они, сплетённые, переворачивались так, чтобы она была снизу. Он просил её вытянуть, соединив ноги, и вакханалия любви начинала продолжаться до бесконечности! Ритуал этой позы они соблюдали каждый раз, сколько бы времени до этого ни занимались любовью, потому что именно в эти минуты она превращалась в ту самую покорную девочку-подростка, а он становился её властелином, он владел ею так, как хотел и столько, сколько хотел. Им обоим очень нравилась эта игра. Но только она понимала, почему эта игра так нравится ему. Он не знал, что они уже встречались. И что так уже было. А она знала. Она смогла побывать в их прошлой жизни. Временами и он начинал чувствовать что-то. И спрашивал её. Что она знает? Но она не имела права рассказать ему. Он должен был сам это когда-нибудь увидеть. И узнать. И пережить.

Где ты, мой дорогой, мой любимый Витторио?! Где ты, моя любовь?

Почему так много времени ей понадобилось, чтобы прозреть и распрощаться с иллюзиями?

Что так трогало её сердце? Что было сердцевиной её чувства к нему?

Умирающий юноша у ручья. Прекрасный и восхитительно-непорочный.

Она нашла его случайно. Среди чащи. …Если вообще что-то происходит в нашей жизни случайно…

…В лесу было очень тихо. Полдень. Солнце сквозь густую листву. Аромат лета. И застывшая теплота как парное молоко. В природе всё спало, даже не спало, а томилось в истоме середины лета. Воздух плыл вместе с ароматами и устоявшимся теплом. Он плыл и в то же время был почти неподвижен. Ручей журчал едва. Прозрачный-прозрачный. Сейчас, в наши дни, такой ручей можно найти только в девственно нетронутых лесах.

Она очень далеко ушла от их селения. Ей нравилось бродить одной по этому лесу. И именно в эти часы лесного сплина. В это время и в селении жизнь затихала, и потому она могла спокойно уходить в своё путешествие в более близкий для неё лесной Мир, не опасаясь, что её будут искать.

Природа отдыхала после активной утренней деятельности, и она видела, что даже она, как бы шумно ни вела себя, не может потревожить эту первозданную тишину.

Она бродила по лесу, рассматривая небо сквозь листву, ловила блики солнца на траве, прижималась щекой к стволам деревьев, обнималась с ними, отдаваясь, слушала хруст веточек под своими ногами. Она не оглядывалась по сторонам и не старалась отмечать, куда идёт. В лесу она была у себя дома. И знала, что в какую бы сторону ни шла, рано или поздно всё равно выйдет к селению.

…В этой части леса она была впервые. Почему до сих пор ей не приходилось попадать сюда? Она не знала и не думала об этом. Её радовало, что нашёлся ещё один уголок леса, не исследованный ею.

И этот ручей она видела в первый раз.

…Юноша лежал совсем рядом с водой. Голова его почти касалась тихо струящейся прозрачной влаги. Видимо, силы оставили его в последний момент — невероятная близость желаемого лишила его сознания. Да, цель была достигнута. Но на её достижение было затрачено так много энергии, что обладать ею он уже не был способен. Во всяком случае, сейчас.

Юноша был без сознания. Красивый. И действительно, совсем юный.

Она стояла и смотрела на него. Она сразу полюбила его. Чувство вспыхнуло мгновенно. И она мгновенно стала его рабой. Этого юноши. И сразу согласилась с этим. Внутри неё поднималось знание, что ради этого юноши она готова на все. С этого мгновения — он её единовластный господин.

Она стояла не двигаясь, вся охваченная этими новыми движениями своего сердца, и смотрела на него. Он открыл глаза. Карие, яркие, как два луча — она почувствовала, что он знает про неё все. Он уже знает, что она — его.

Он молча смотрел на неё и продолжал оставаться неподвижным. Он смотрел на неё, и она пошла на его взгляд. На его призыв. Подошла, опустилась рядом с ним на траву, села и положила его голову себе на колени. Склонилась над ним, всматриваясь в его юные черты. Но взгляд, которым он продолжал смотреть на неё, был совсем не непорочным. Завораживающий. Привязывающий. Диктующий.

— Кто ты? — спросил он.

— Прозерпина, — ответила она.

Неправда! Тот юноша у ручья действительно был юн и непорочен.

Порочной и жаждущей была она, вернее стала такой, как только увидела его, лежащим без сознания, беззащитным в своей обнажённости. Его неподвижное тело включило в ней какие-то инстинкты, почти животные, кровожадные. Ей захотелось молодой крови. И потом, это распростёртое тело было её телом! Оно было её! Оно принадлежало ей! Когда-то давным-давно…

Когда-то давным-давно её тело вот так же лежало распростёртое и почти мёртвое под деревом. Оно, это её тело, было тоже обнажённым, если не считать одеждой лохмотья тряпья, которые остались на нём после истязания его шестью насильниками. Тело умирало. Но она в какой-то момент умирать не захотела. Она решила выжить и отомстить.

Её нашёл один человек. Помог выжить…

Вот что напомнило ей это безжизненное тело. Потому оно и было её. Она имела право. Обладать им.

О, это жуткое откровение с самой собой!

Она подошла к нему. И опустилась на траву рядом с ним. И положила его голову себе на колени. Потому что бросить его здесь умирающим было бы слишком большой местью тем шестерым. Хотя, может быть, лучшим для неё было бы оставить его умирать в лесу. Возможно, тогда ей не пришлось бы испытать столько душевных и физических мук во всех следующих жизнях.

Не было бы Витторио. В её этой жизни.

Но тогда она не смогла бы написать об этом.

Она бы не стала писать вообще.

Мама говорила, что у них всё равно ничего не получится.

Она говорила: «Вот увидишь, он тебя использует и бросит. Ты ему не нужна. У него свои, корыстные цели».

Мама говорила так, потому что в её жизни всё именно так всегда и происходило. Вернее, ей казалось, что всё происходит именно так. В действительности, она сама всё делала для того, чтобы разрушить жизнь очередного своего мужа и вынудить его оставить её.

Она была очень красивой, её мама. Но холодной и неприступной. Нет, правильнее — не сдающейся. И учила быть такой и её. Ни за что не сдаваться мужчине! Иначе будешь использованная и брошенная.

Мама хотела ей добра. Мама мечтала о её счастье. Но как-то так получалось, что приносила в её жизнь только раздор и хаос. За которыми всегда шли страдания. В эти моменты боли сердца дочери, мама не жалела её, не утешала. Мама не говорила: «Подожди. Всё образуется. Всё будет хорошо. Ты можешь быть счастливой. Ты достойна счастья». В такие моменты мама говорила ей, что она, её дочь, сама виновата, что если бы слушала её, маму, то все было бы по-другому, лучше. И самое главное, что пыталась донести до неё мама, это то, что она, мама, знала, что всё будет плохо, и предупреждала её. Она же говорила ей! Вот не послушалась — теперь получай! Терпи!

И она училась терпеть страдания. Она не училась быть счастливой.

Да и кто мог научить её искусству быть счастливой? Мама? Которая всю жизнь только страдала? Отец, который на её глазах страдал от матери, её холодности и презрения, и заставлял страдать мать? Они вечно были заняты скандалами и разделом сфер влияния, в том числе — и разделом сердца дочери. Они вечно сходились в схватке, иногда в рукопашную, доказывая друг другу, кто из них больше достоин уважения, кто из них двоих «правее».

Она выросла в «сумасшедшем доме». Среди душевно больных людей. Не удивительно, что и сама заразилась…

Так вот, мама настойчиво рекомендовала ей, что у них с Витторио всё равно ничего не получится. Как ничего не должно было получиться с первой любовью дочери и с её замужеством. Конечно, как всегда, мама оказалась права: после двадцати лет семейной жизни дочь оставила замечательного, по мнению мамы, мужа. И теперь подходила к старости совсем одна. Мама снова хотела ей счастья и рекомендовала быстрее найти себе хоть какого-то мужичка, иначе на старости лет… Ну, вы сами знаете насчёт стакана воды.

Она снова не слушала маму, упиралась, не хотела «какого-нибудь».

И мама снова говорила: «Смотри, довыбераешься. Останешься одна». А Витторио… Витторио — это не тот, кто сделает её дочь счастливой. Это как раз тот негодяй, который… и так далее.

Почему эти мысли полезли ей в голову именно теперь, когда всё уже было готово к заключению брака? Ведь всё хорошо… А хорошо ли? Как-то странно она ощущала себя последние несколько дней. Господи! Да что она прислушивается к себе? Вечно ей что-то покажется, и она не может от этого отвязаться. А что показалось?

…Витторио спал. Боже мой! Какой же он красивый! Одни ресницы чего стоят! Ей никогда не нравились женоподобные мужчины со слащавой красотой. Но Витторио был красив другой красотой — это был образец древнеримской красоты — строгой, изящной, но тем не менее — по-настоящему мужской. То, что у этого взрослого молодого мужчины были абсолютно пушистые, длиннющие, загибающиеся ресницы, её не только умиляло, но и по-настоящему возбуждало.

Так что же ей показалось? Какая-то недоговорённость появилась между ними. После его разговора со своим отцом. Она наблюдала, как они сидели друг против друга в саду. Витторио больше молчал. А отец, глядя ему пристально, и как-то приказывающе в глаза, медленно, как неразумному, что-то долго объяснял. Оба были какие-то беспристрастные, и поэтому трудно было понять, что происходит. Но она почувствовала беспокойство. Они говорили о ней.

Она не спросила Витторио ни о чем. А он ничего не сказал. Только временами она начала ощущать какой-то надрыв в его признаниях любви, нежности. Ей стало казаться, что он внутренне мечется. Иногда он так смотрел на неё, как будто страдая, прощался. Или ей всё это казалось? Тогда она ещё не прочитала в умной книге о том, что, если вам что-то показалось, значит, так оно и есть. Тогда она ещё не умела доверять себе.

…Она лежала рядом с ним, и ей было беспокойно. Он открыл глаза и, не глядя на неё, спросил:

— Что случилось, Мирушка?

Она провела по профилю его носа пальцем, и он в заключение путешествия её пальца по его носу на губах, поцеловал кончик этого пальца.

«Нет, — подумала она. — Всё-таки мне показалось».

— Ничего не случилось, любовь моя, — ответила она.

— Любовь моя, любовь моя, — заговорил он как обычно, нараспев, по-русски, искристо улыбаясь. И засмеялся. — Это ты — любовь моя! — внезапно, с нажимом на «ты», чётко выговорил он и лёг на неё.

Перед ней были только его глаза. Два карих луча. Блестящие карие зеркала. И она снова без боя сдалась. Хотя мама всю жизнь учила её не сдаваться.

Бедная мама!

Рим! Рим! Рим! О, этот «вечный» город! Ничего, в принципе, в нем такого и нет, если не считать древних развалин. Вот Копенгаген ей понравился больше. Там для неё интересен был весь город. А здесь — только развалины. И базилика, на которую они набрели случайно. Витторио Рима совсем не знал. И очень злился чисто по-итальянски, когда она в очередной раз спрашивала о каком-то здании. Он хотел быть в её глазах компетентным, а выходило, что мало что знает о Риме. Она успокаивала его, говоря, что о Санкт-Петербурге тоже знает не всё. Это была полуправда, потому что об исторических местах своего города она знала достаточно, чтобы провести небольшую экскурсию. Но ей хотелось, чтобы в его собственных глазах он оставался «на высоте». И тогда он мог бы не думать, что она старше его и поэтому больше его знает. Может, он и не думал так. Так думала она.

Разница в возрасте все-таки тяготила её. Не по внешним признакам. Но она представляла себе иногда, какой она будет через десять лет, и каким тогда будет Витторио. Ей не нравились эти картинки. Он хотел детей. И она могла родить. Но опять же, какой матерью будет она через десять лет? Её внуку уже сейчас было пять лет.

А любовь сжигала её. И она была готова сгореть, но не отказаться от неё.

А любовь была радостной и полнокровной. И к возрасту никакого отношения не имела.

Но возраст был. И собирался не только не уходить. Он имел намерение прибавляться. Что можно было с этим поделать?

Она не могла добровольно отрезать от себя свою половину — Витторио.

А то, что он был её половинкой, она не сомневалась ни минуты.

И все, кто видел их вместе, говорили им, что они — одно целое.

≈≈≈

Створки раковины схлопнулись и прижались друг к другу. Стало темно, влажно и горячо. Две плоти соприкасались, напирая друг на друга влажными боками. Они тёрлись друг о друга, набухая ещё больше, наполняясь жизнью и энергией давать жизнь друг другу и новой жизни.

Свет почти не проникал в их жилище. Только узенькая полоска оставалась, нет, не между ними, а между краешками жёсткого панциря. Потому что разбухшая от прилива жизни плоть не давала этим краешкам сомкнуться. Всё бурлило и клокотало в их пространстве. Да, они были две плоти, но так крепко соединённые Природой друг с другом, что жили как одна, единая плоть. Если погибала одна из них, то неминуемо должна была погибнуть и другая. Соки жизни бродили по их телам, переливаясь из одной половинки в другую. У них было одно жизненное пространство, одна кровеносная система, одна система связи с внешним миром. Именно поэтому смерть одной плоти вела к остановке цикла жизни и в другой.

Это ощущение одной плоти особенно отчётливо возникало в ней, когда он, закончив любовный акт, лежал на ней и в ней. Не было чувства тел. Ни его, ни её. Только это ощущение, что когда-то они были одним целым, по-настоящему одним целым, физически, на уровне клетки. Словно они и возникли из одной клетки путём деления. И долгое время жили как один организм.

Что произошло потом? Наверное, эволюция Природы разъединила их. Безболезненно.

Но оставила клеточную память о прошлом соитии.

…Они сплелись и пили друг друга. Блаженные минуты то ли жизни, то ли смерти. Где было пространство? Где было время? Не было ни материи, ни энергии. Только бесконечность.

…Он пошевелился, и она почувствовала, как струйка пота побежала по ложбинке живота. Густые чёрные волосы на его груди были влажными и ещё больше закурчавились. Он приподнялся на локтях, и его сияющие глаза наполнили её восторгом нового желания.

— Я люблю тебя, Мирушка. Я так люблю тебя, — простонал он протяжно.

Глаза его вспыхнули ещё ярче, и он сглотнул слюну. Она почувствовала, как его плоть снова наливается в ней, и задрожала всем телом. Во рту пересохло. Он, глядя ей в глаза, начал медленно двигать бёдрами. Пульсация, поднимаясь из самых глубин естества, наполнила вибрацией клетки её тела.

Створки раковины схлопнулись вновь.

≈≈≈

Прозерпина… Таинственная. Неуловимая. Для самой себя.

Какие-то движения прошлых энергий.

Доисторических.

До цивилизации.

Смутные видения девственных лесов, водопадов, обнажённых тел (цивилизация ещё не придумала одежды), общение на уровне животных инстинктов. Способность безраздельно отдаваться природе этих инстинктов и не иметь способности переживать о содеянном. Без желания что-то изменить или улучшить.

Постепенно все менялось само по себе. По природе эволюции. Все больше пространства занимали формы сущности, и все меньше оставалось места для самой сущности. Она все уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в смутный отголосок формы. А формы продолжали наслаиваться. Их груз стал так велик, что исказил саму сущность.

И человек потерялся. Внутренний камертон остановился. Замер.

Но этот камертон есть в каждом. И это даёт надежду. Каждый, если займётся реставрацией своей жизни, сможет добраться, снимая слой за слоем нелепые мазки чужой кисти, до подлинной картины себя. Пространство будет расчищено, и камертон снова начнёт раскачивать своим пестиком, помогая нам настроить наши Души. На воссоединение с Первоисточником. Открыть в себе Божественное. Начало начал…

Что же было дальше? В Риме.

А дальше было то, что они возвращались в Палермо.

Всю ночь они не спали. Они так соскучились друг по другу, чинно гуляя по этому «вечному» городу, что едва дождались, чтобы поезд тронулся. Они ушли в тамбур и там целовались до изнеможения, временами почти теряя сознание от захлёстывавшего их желания соединиться. Они могли бы сделать это прямо здесь, в тамбуре. Но поцелуи до потери пульса были частью их игры. Оба обожали целоваться. Оба обожали плыть в тягучем сиропе вожделения. Соитие в поцелуе было доступно им. Им многое было доступно. Только они знали об этом. Мистика была основой их взаимоотношений. Для окружающих же их людей это проявлялось как видение их как одного целого. А ведь внешне они были полной противоположностью друг друга!

…Когда совсем рассвело, и по поезду стали сновать проснувшиеся, выспавшиеся люди, они вернулись в купе, где уже никого не было. За окном, совсем рядом с поездом, временами немного удаляясь, стелилось море. Уже несколько часов оно было единственным предметом пейзажа. Это было восхитительно! Бирюзовое, искрящееся, отчего иногда виделось как золотое, море было на всем обозримом пространстве. Взгляду не надо было блуждать и напрягаться в поисках чего-то новенького. Взгляду не надо было напрягаться и от солнечных бликов — солнце светило сзади. Потому созерцание того, что бежало за окном, рождало умиротворённость и покой.

Она встала к окну, прислонилась всем телом к открытой раме, положив согнутые в локтях руки на верхний её край. Тёплый воздух коснулся её лица, и в это же мгновение её грудь обожгло прикосновение его рук: он встал сзади и обнял её за грудь. Она прижала своей грудью его руки к стеклу окна. Он поцеловал её в шею.

Это тоже была игра: «как будто бы желать».

На самом деле, им было очень спокойно сейчас и ничего, кроме того, чтобы стоять, прижавшись друг к другу и наполняться красотой моря, было не нужно. Оба умели мгновенно переходить от сжигающего вожделения к тихой покорности простого созерцания и ощущения прикосновений.

Так они и простояли до самого Палермо. Почти ни о чем не говоря. Они знали, что в Палермо их встретит мать Витторио, чтобы передать машину. Что потом они поедут в его квартиру, которую им в безраздельное владение отдали его родители. Что, едва переступив порог квартиры, начнут сбрасывать с себя одежду и, возможно, не дойдут до душа, прямо на каменном полу, начнут любить друг друга. Так было, и не раз. И не только в Палермо. А завтра они пойдут и сдадут документы для регистрации брака. И останется подождать неделю. Пока будет напечатано объявление в местной газете, и никто в городе не выскажется против их брака.

Путешествие в Рим подходило к концу. И ей казалось, что там она провела не один день. А целую жизнь.

∞

Глава 4

ДАЛЬШЕ

Италия. Палермо.

— Нет, нет, нет! Только не сейчас и не здесь!

— Нет. Только сейчас и только здесь! — сказала она, поставив точку в эмоциональной перепалке. — Именно здесь и именно сейчас я скажу тебе о главном — я хочу уехать. И как можно скорее. Хватит. Я устала. Я перестала понимать тебя. Все перестало быть таким, каким было.

Она посмотрела на него сердито и вдруг умоляюще попросила:

— Любовь моя, отпусти меня.

И как будто выдохлась сразу.

Он бросился перед ней на колени и зарылся лицом в её одежды. И затих. Она дотронулась рукой до его щемяще родного затылка, и плечи его приподнялись. Тело его задрожало. Он плакал.

Боль полоснула её по сердцу. Жестоко. Немилосердно. Дыхание перехватило, и из горла вырвалось тягучее страдание. Слёз не было. Только щипало глаза.

Она начала раскачиваться взад и вперёд всем телом на краешке кровати. А он обхватил её за талию и, уткнувшись лицом в её колени, плакал навзрыд.

…Сколько времени прошло? Говорят, счастливые часов не наблюдают. Для горюющих, время останавливается вовсе…

…Наконец время снова возобновило свой бег. Чемодан валялся на полу открытый и пустой, а вещи были разбросаны по всей комнате. Тела их тоже были разбросаны по кровати, и на лицах лежала печать умиротворённости. Глаза их были закрыты. И только руки переплелись в поцелуе.

…Внизу, очень-очень далеко внизу, плескалось, действительно — лазурное море. Отсюда, с Монти Пеллегрино, оно было видно полностью, сколько хватало взгляда. Его можно было разглядывать как на карте, потому что все оттенки его цветов от тёмно-синего до прозрачно-бирюзового, просматривались отчётливо, показывая отмели, глубокие места, места не очень глубокие со множеством морской флоры и фауны, и не очень богатые таковою. Левее расстилался сказочный город Палермо. Словами невозможно описать божественную красоту этого уголка Италии. Это надо видеть. Для неё это был Рай на Земле. Все, о чем она мечтала: тёплый климат и сказочной красоты природа, и даже ласковое море — все она нашла здесь, на Сицилии. Там, где она сейчас находилась, было так хорошо и так красиво, что она подумала: «Здесь слишком красиво, чтобы жить. Это место создано только для любви и только для наслаждения. Это место не для меня». И испугалась того, что подумалось. Это прозвучало как приговор. Себе.

Она и Витторио обходили смотровую площадку по окружности. И с каждым новым шагом возрастало её ощущение, что эта красота не для неё. Для неё эта красота оставалась только экзотикой, которую можно приблизить к себе для острых ощущений и вернуть на место, постаравшись не пресытиться. Да, это было основным — не пресыщаться, чтобы постоянно иметь возможность получать новые острые ощущения.

Они обошли всю смотровую площадку…

Может, и супружество с Витторио грозило для неё перейти в обыденность отношений и потерять остроту? Так же, как и остаться жить здесь означало бы перестать испытывать экстаз от окружающей неповторимости и постоянного чувства: так не бывает, чтобы могло быть на самом деле.

Подъем на Монти Пеллегрино многое сказал ей. Он сказал, что делать ей здесь нечего. Она увидела, насколько этот мир отличается от её привычного мира! Зато это был мир Витторио. Боже! Какие же они разные! Их миры! А они сами…?

Этот вопрос она могла исподтишка задавать сама себе только до того момента, как… Да. Пока он ни прикасался к ней. Или она ни видела его глаз. Или ни слышала его голос… И если она смотрела на него и даже видела разделённость их миров, то все это не имело значения перед их непреходящей потребностью любить друг друга.

***

Пейзажи Италии…

Никогда она не думала и даже не мечтала о том, чтобы попасть сюда. Никогда. И это — истинная правда. Она не читала «Ромео и Джульетта». И это тоже правда. Романтический мир Италии, воспринятый ею в детстве через песни сладкоголосого итальянского мальчика, звучавшие когда-то с пластинок из каждого открытого окна, через картины итальянских художников, наполнявших музеи её родного города, через легенду о любви двух юных существ из просмотренного фильма… Софи Лорен. Кто ещё? Ах, да! Итальянцы! Так называли в России всех итальянских певцов. Тоже — когда-то. Слушая их, она ничего не представляла. Не было никаких картинок. Только гармония красоты вливалась через уши в сердце. И сердце купалось, качалось на волнах мелодики их песен.

Ещё, правда, была какая-то средневековая Италия. После Римской цивилизации. Эта средневековая Италия была у неё в картинках, полученных из запретных фильмов — развратных, — как назывались они официально в той, доперестроечной России, в СССР, которые она посмотрела за границей, где прожила несколько лет с мужем, военным инженером, направленным туда помогать нашим зарубежным друзьям.

Де Камерон… Да. Вот тогда она в первый раз, глядя на экран, почувствовала беспокойство во всем теле. Ни один откровенно порнографический фильм, виденный ею здесь же, за границей, не пробудил в ней таких ощущений. В Де Камероне, теперь она ясно видела это, сочеталась непорочность телесного с похотью и грязью телесного же. Эти две противоположности были одним целым. Одно перетекало в другое без усилий и надрыва. То был процесс жизни. Сама жизнь.

Как ей казалось, скорее всего в те средневековые времена, телесная жизнь, потребности тела, не были опущены разумом так низко… или не были ещё возведены в культ наслаждения. А может, наоборот: запрет религии на проявление естественных потребностей тела стал так велик и жесток, что люди его даже не стремились соблюдать, а скорее, наоборот — желали нарушать его. Возможно же, это был намеренный развал всех устоев перед ханжеством Церкви. Так думала она, перебирая иногда в памяти всё увиденное и услышанное о том времени.

Какая-то недосказанность была для неё там…

Средневековье рисовалось ей, как одна сплошная окаменелость и постоянные сумерки. Словно не существовало тогда ни дня, ни ночи. Одни сплошные сумерки. И в этих жутких сумерках на каменных площадях, на каменных полах соборов и усыпальниц, на каменных парапетах, в каменных же гробах при свете факелов, а чаще — в полной серой мгле, шла таинственная, жестокая и фанатичная борьба за выживание. На уровне инстинктов. Инстинктов, которые религия, в лице инквизиции, пыталась сделать своей собственностью, чтобы, владея ею, диктовать людям свои законы использования их, людей, и, тем самым, провоцируя людей нарушать эти законы. Чтобы жестоко наказывая одних, заставлять трястись от страха других. И властвовать безраздельно над человеческими душами.

«Но ведь инстинкты не подвластны законам людей, — не соглашалась она с жестокостью тех времён, — инстинкты — это инстинкты. Природа отдала их человеку, как части всего сущего на Земле. Это то, что движет жизнью. Для животного мира сказать инстинкту „нет“ значило бы отказать себе в том, чтобы продолжать жить, продолжать свой род. И потому там, во внешнем окружающем нас мире, день сменяется ночью, лето — осенью, засуха — ливнями, шторм — штилем. Вот и цикличность жизни во всей своей неизменности. Раз и навсегда установленный Творцом порядок не нарушается, и именно это даёт и давало человеку разумному возможность продолжать быть на Земле в том физическом обличье, в котором он был и есть, и строить планы на будущее, продолжая род человеческий».

Пейзажи Италии…

Никогда она не думала, и даже не мечтала о том, чтобы попасть сюда. Никогда.

***

…В комнате царил полумрак. Была сиеста.

Все окна зашторены, и лёгкая прохлада витает в воздухе. Музыка играет в сложной современной конструкции. Музыка изливается в пространство комнаты, словно увеличивая его объем, хотя сама по себе чуть слышна — так воспроизводят её суперколонки. Музыка льётся из этой конструкции вместе с мерцающими на этой конструкции лампочками. Огоньки лампочек мерцают, то усиливаясь, то затухая, то мелко-мелко дрожат, повторяя вибрации мелодии.

Она сидела напротив музыкального центра на кожаном старинном диване, откинувшись на его спинку, полулёжа и вытянув ноги на каменном полу. Обнажённое тело блаженствовало на прохладной коже дивана. Полузакрыв глаза, она наблюдала за миганием лампочек, впитывая кожей музыку. Чуть больше часа назад они с Витторио переступили порог его квартиры в Палермо. И всё произошло, как и предвиделось. До душа они не дошли. Бешено, в каком-то диком экстазе, прямо у порога закрывшейся за ними входной двери, мгновенно насладились телами друг друга. И сразу очень захотелось есть. Давясь смехом, помчались на кухню, извлекли из холодильника тушку жареного цыплёнка и тут же, так же мгновенно, насытились ею, запивая тёплым вином.

Уф! Теперь можно было идти в душ.

Они побежали по коридорам квартиры наперегонки. Кто первым захватит душ? Она, конечно, решила отстать. Пусть он — первый. Всё равно один принимать душ он не станет — затащит её.

Она зашла в ванную, когда за прозрачными стёклами квадратной душевой кабинки уже шумела вода и мелькало его тело. Зашла и остановилась: ведь там, в кабинке, было мало места для двоих. Но в это же мгновение раздался его призыв:

— Мирушка, любовь моя! Я жду!

Дверь кабинки приоткрылась, и показалось его мокрое лукавое лицо. Блеск его глаз, сверкающе-смеющихся, мгновенно заполнил всё пространство вокруг.

…Он прижал её спиной к себе, и она почувствовала ягодицами, как его плоть тут же увеличилась и стала твёрдой. Прохладная вода струилась по их сомкнутым телам и пыталась разъединить их.

— Нет, — сказала она с придыханием.

— Почему — не-ет, — капризно и со смехом произнёс он, сдавливая ей живот руками и прижимаясь щекой к её щеке.

— Ну, не-ет, — так же капризно, в тон ему ответила она и отстранилась. — Нет — значит «нет».

Быстро повернувшись, присела и поцеловала лёгким поцелуем его упругую смуглую плоть. Потом чуть сжала её рукой, глядя на него снизу вверх, выпрямилась, брызнула рукой капельки воды ему в лицо, засмеялась и вышла из кабинки, шумно отодвинув и задвинув стеклянную дверцу душа. Ей нравилось так играть с ним. А у него была своя игра с ней. Оба позволяли друг другу играть свою игру. В результате желание продолжать игру не проходило у них никогда.

…И вот она полулежала на прохладе кожаного дивана. Ноги холодил каменный пол. Музыка мерцала и лилась вместе с мерцанием лампочек. Бутылка красного вина, тёплого и терпкого, стояла на полу возле её ног. Пустой бокал отдавал последние рубиновые капли полу, свесившись из её расслабленной руки. От падения его спасала только круглая ножка, которой он зацепился за её пальцы.

Тихо отворилась дверь, и на пороге возникла смутная фигура. Фигура не двигалась. Фигура смотрела на неё. Кроме Витторио в квартире никого больше не было. Она это знала. И она знала, что эта фигура на пороге — Витторио. И всё же всё внутри у неё сжалось от ужаса и застыло в ожидании. То ли боли. То ли наслаждения. И того и другого — на грани невозможного.

Бокал выпал из её руки и звонко разлетелся на осколки. Она судорожно дёрнулась и вскрикнула.

— Что с тобой, Мирочка? — быстро подойдя и наклоняясь к ней, ласково спросил он. — Ты испугалась? Меня…?

— Включи… пожалуйста, свет, — попросила она, отходя от оцепенения. — Здесь темно и холодно.

— Холодно?!!! — изумленно взметнулся голос Витторио. — Родная моя! Любовь моя! Жизнь моя! — на стоне — шёпотом, и почему-то по-русски быстро заговорил он, приближаясь к ней и протягивая к ней руки. — Я люблю тебя больше жизни! Смотри, какой я горячий! Всё, что есть во мне — твоё. На, бери мой огонь, пей мою кровь, забери мою жизнь..! Он начал душить её поцелуем:

«И… отдай!.. твою…»

…Каменный пол был таким каменным!

Затылок, плечи, спина, бедра — всё стонало от боли, ломило от его каменности. Пол ломал её тело. А сверху её тело вдавливали в пол какие-то силы, которые и истязали, и дарили наслаждение одновременно.

Она выла протяжно и по-звериному. Жалобно и вожделенно. Она хотела продолжения истязания. Как можно дольше. Ещё дольше. Ещё…

…Сколько это продолжалось?..

Она открыла наконец глаза и снова почувствовала холод и каменную твёрдость пола под собой. Витторио лежал рядом с ней. Закрыв глаза. И улыбался. Его рука продолжала ненасытно двигаться по её телу.

Музыка продолжала семяизвержение в пространство.

Цикл жизни продолжался.

≈≈≈

…Много-много миллионов лет назад она была просто Дух. Не обременённая ни телом, ни разумом. Она была свободна. Родным домом для неё была Бесконечность. Не было времени, не было пространства, не было материи, не было энергии. Одна Бесконечность. Это — как целый мир без границ.

Они, Духи, перемещались в бесконечности по им одним ведомым путям и дорогам. Им не ведомы были страх, боль, переживания. Пока Творец не преподнёс им подарок — эту материальную Вселенную.

Ей, Духу, захотелось узнать, что же такое материя, энергия, пространство и время. И она решила заглянуть в Земной мир. И вошла в тело. Возможно, моллюска. Возможно… Ну, не знаю — ещё в чьё. Неважно. Одним словом — вошла. И за ней захлопнулась дверь. И она потерялась в темноте, и мгновенно от страха, так как уже стала телом, забыла, кто она и откуда пришла. С этого момента вся её жизнь была посвящена поиску пути назад, к свету, к Бесконечности. Всегда ей неодолимо хотелось вспомнить — кто она.

…Жизни проходили одна за другой. Эволюция превратила её в человеческое существо. А ведь могло быть и хуже: она могла навсегда остаться моллюском, например. Наверное, Духи, которые согласились на темницу тела, осуждены были так и остаться моллюсками по замыслу Творца. Её же, неистребимая потребность вспомнить, кто она, привела, наконец, в эту её жизнь. И она продолжала свой поиск выхода из темницы тела. В этой жизни ей посчастливилось узнать, что она — Духовное существо, Дух. Об этом же ей напоминало в этой жизни многое. Это была часть отгадки. Но бремя тела и трусливого разума было так велико, что это знание оставалось только знанием. И практической пользы никак не приносило. Ну, почти не приносило.

Даже временами, наоборот — на первый взгляд — вредило.

Прозерпина… Кто она? Звезда? Планета? Дух? Тело? Человек? Кто она? И что она, запомнив, должна была забыть навсегда? Что она забыла?

Итак, жизнь продолжалась.

Что это значило для неё? Это значило, что стояла прекрасная погода — лето тоже продолжалось. И море, море манило её своей лазурностью, спокойствием и свободой.

А они её сторожили. Возможно, и не сторожили, просто это был стиль их жизни. Для неё же такая жизнь была тюремным заключением. На никак не определённый срок.

Без права переписки.

___________________________________________________________________________________________________

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.